Сияние снегов - [51]

пел на тысячу ладов.

Звонкий дух земли родимой,

богатырь и балагур!

А солдатский перекур!

А уральская рябина!..

Не сычи и не картавь,

перекрикивай лавины,

о ветрами полевыми

опаленная гортань!..

Сторонюсь людей ученых,

мне простые по душе.

В нашем нижнем этаже –

общежитие девчонок.

Ох и бойкий же народ,

эти чертовы простушки!

Заведут свои частушки –

Кожу дрожью продерет.

Я с душою захромавшей

рад до счастья подстеречь

их непуганую речь –

шепот солнышка с ромашкой.

Милый, дерзкий, как и встарь,

мой смеющийся, открытый,

розовеющий от прыти,

расцелованный словарь…

Походил я по России,

понаслышался чудес.

Это – с детства, это – здесь

песни душу мне пронзили.

Полный смеха и любви,

поработав до устатку,

ставлю вольную палатку,

спорю с добрыми людьми.

Так живу, веселый путник,

простодушный ветеран,

и со мной по вечерам

говорят Толстой и Пушкин

на родном языке.

1951

«И нам, мечтателям, дано…»

И нам, мечтателям, дано,

на склоне лет в иное канув,

перебродившее вино

тянуть из солнечных стаканов,

в объятьях дружеских стихий

служить мечте неугасимой,

ценить старинные стихи

и нянчить собственного сына.

И над росистою травой,

между редисок и фасолей,

звенеть прозрачною строфой,

наивной, мудрой и веселой.

1952

«Не то добро, что я стихом…»

Не то добро, что я стихом

дышу и мыслю с детства, то бишь

считаю сущим пустяком

все то, что ты, вздыхая, копишь.

Не то добро, что, опознав

в захожем госте однодумца,

готов за спором допоздна

развеселиться иль надуться.

Не то добро, что эта дурь,

что этот дар блажен и долог,

что и в аду не отойду

от книжных тумбочек и полок.

И если даже – всё в свой час –

навеки выскажусь, неведом,

строкой случайной засветясь, –

добро опять-таки не в этом.

Добро – что в поле под лучом,

на реках, душу веселящих,

я рос, ничем не отличен

от земляков ли, от землячек.

Что – хоть и холоден очаг,

что, хоть и слова молвить не с кем, –

а до сих пор в моих вещах

смеется галстук пионерский.

Что в жизни, начатой с азов,

с трубы, с костра, с лесного хруста,

не токмо Пришвин и Бажов

меня учили речи русской.

Что, весь – косматой плоти ком,

от бед бесчисленных не хныча,

дышал рекой, как плотогон,

смолой и солнцем – как лесничий.

Что, травы горькие грызя,

и сам горячий, как трава, я

в большие женские глаза

смотрел, своих не отрывая.

Что, вечно весел и здоров

(желая всем того ж здоровья),

не терся у чужих столов я

и не выклянчивал даров.

Что, всей душой служа одной,

о коей сызмала хлопочем,

я был не раз и буду вновь

ее солдатом и рабочим.

Середина 1950‑х

Снег на крышах и вершинах

Ко мне города оборачивались крышами.

Из окон моих даже днями морозными

мне улицы были сырыми и рыжими,

а крыши в снегу – как торт неразрозненный.

Прямо ешь этот снег, соси да похрустывай

да хрустальные капли роняй на лацканы.

Я помню, я видел, шатаясь по Грузии,

такой же белый, чистый, неласканный.

Внизу он лежит завшивленным рубищем,

а там, рассверкавшись алмазными иглами,

горит по ночам заменяя любящим

лисицу небес, если та не выглянет.

Его, как корону, на темя воздев, звенеть

любо вершинам, светлеть – румяниться…

А почему он чем выше, тем чище и девственней?

А потому, что люди туда не дотянутся.

Не плюют на него и не мочатся,

не скребут его дворники совками-метёлками…

Мне там, на вершинах, замерзнуть хочется

под вечнозелеными елками.

Не позднее 1952

Воспоминание о востоке

Чуть слышно пахнут вяленые дыни.

У голубых и призрачных прудов

поет мошка. В полуденной пустыне

лежат обломки белых городов.

Они легли, отвластвовав и канув,

и ни один судьбой не пощажен,

и бубенцы беспечных караванов

бубнят о счастье, мнимом и чужом.

Верблюды входят в сонную деревню –

простых людей бесхитростный приют.

Два раза в год беременны деревья,

плоды желтеют, падают, гниют.

Мир сотворен из запахов и света,

и верю я, их прелестью дыша,

что здесь жила в младенческие лета

моя тысячелетняя душа.

Не позднее 1952

«Любить, влюбиться – вот беда…»

Любить, влюбиться – вот беда.

Ну да. Но не бедой ли этой

дух человеческий всегда

пронизан, как лучами – лето?

К лучам стремящийся росток

исполнен творческого зуда.

Любимым быть – и то восторг.

Но полюбить – какое чудо!

Какое счастье – полюбить!

И это счастье, может статься,

совсем не в том, чтоб близким быть,

чтоб не забыть и не расстаться.

Когда полюбишь, то, ища

и удивляясь, ты впервые

даешь названия вещам,

творишь открытья мировые…

Дыши, пока уста слиты!

Не уходи, о дивный свет мой!..

И что за горе, если ты

любви не вызовешь ответной?

Идя, обманутый, во тьму,

ты все отдашь и все простишь ей

хотя б за музыку одну

родившихся четверостиший.

Не позднее 1957

«Твои глаза светлей и тише…»

Твои глаза светлей и тише

воды осенней, но, соскучась,

я помню волосы: в них дышит

июльской ночи тьма и жгучесть.

Ну где еще отыщет память

такую грезящую шалость,

в которой так ночное пламя б

с рассветным льдом перемешалось?

Такой останься, мучь и празднуй

свое сиянье над влюбленным, –

зарей несбыточно-прекрасной,

желаньем одухотворенным.

1950

Яблоня

Чем ты пахнешь, яблоня –

золотые волосы?

Дождевыми каплями,

тишиною по лесу,

снегом нерастаянным,

чем-то милым сызмала,

дорогим, нечаянным,

так что сердце стиснуло,

небесами осени,

тополями в рубище,

теплыми колосьями

на ладони любящей.

1954

Дождик

День за днем жара такая все –

задыхайся и казнись.

Я и ждать уже закаялся.