Сияние снегов - [50]

эта робость и радость влюбленности первой,

и отчаянья очи,

и ночи, что начертаны алым на черном,

ласки, ссоры, стихи,

и любимые книги: Сервантес, Рабле и Толстой,

Паустовский и Пришвин –

это все, что тогда называлось «навеки»,

все, что было дыханием, вечностью, чудом,

все, чем жил я, и все, чему верил,

и все, что пронес нерассыпанным

через мрак и тоску одиночек, в крови, обливаясь слезами,

улыбаясь от счастья,

через многие годы и сотни смертей, по этапу, –

это все, тебе кажется, зыбко, обманчиво и постепенно

улетучится, перегорит, постареет,

станет призраком, ужасом, станет усталостью, скукой, –

да? ты думаешь так? Все пройдет, перемелется, канет?

Ничего не пройдет. Если кончится, только со мною.

Ты, наверно, не знаешь, какая бывает любовь.

(Начало 1950‑х)

«В ресницах твоих – две синих звезды…»

В ресницах твоих – две синих звезды,

а ты смеешься, и ты – со мною.

Белая вьюга в ушах свистит.

Что я скажу про счастье земное?

Взоры твои заблудились во мне,

волосы – ночи весенней темней.

Белая вьюга, как белая птица,

в ноги твои отдыхать садится.

В ресницах твоих – две синих звезды,

голос звучит, как сама поэзия…

Страшно мне говорить Вам «ты»

и целовать в голубом подъезде.

(1946)

«Пока хоть один безутешен влюбленный…»

Пока хоть один безутешен влюбленный, –

не знать до седин мне любви разделенной.

Пока не на всех заготовлен уют, –

пусть ветер и снег мне уснуть не дают.

И голод пока смотрит в хаты недобро, –

пусть будут бока мои – кожа да ребра.

Покуда я молод, пока я в долгу, –

другие пусть могут, а я не могу.

Сегодня, сейчас, в грозовой преисподней,

я горшую часть на спине своей поднял.

До лучших времен в непогоду гоним,

таким я рожден – и не быть мне иным.

В глазах моих боль, но ни мысли про старость.

До смерти, любовь, я с тобой не расстанусь.

Чтоб в каждом дому было чудо и смех, –

пусть мне одному будет худо за всех.

1949

«О человечество мое!..»

О человечество мое!

Позволь бездомному вернуться

домой, в старинное жилье,

где все родное, все свое,

где можно лечь и не проснуться,

позволь глубин твоих коснуться,

в твое глухое бытие

душой смиренной окунуться.

Чтоб где-нибудь, пускай на дне,

познать паденья и победы,

ласкать подруг, давать обеты

и знать, что в новом сонме дней

еще шумней, еще мутней

клубятся страсти, зреют беды.

Там, на метельных площадях,

под золотым универмагом,

живет задумчивый чудак,

знакомый Богу и бродягам.

Проголодавшись и устав,

он бредит сладостной добычей:

к его истерзанным устам

струится розовый, девичий

пылающий и нежный стан.

Он знает: сто ночей подряд

одно и то же будет сниться.

Он – солнца сын, он бурям рад,

он проходимец, он мне брат,

но с тем огнем ему не слиться,

но, грозным вызовом заклят,

он поднимает жаркий взгляд

на человеческие лица.

Проходит ночь. Химера длится,

кружится вечный маскарад.

Там отличен бандит и плут,

они сидят у сытых блюд,

они потеют и блюют

и говорят одно и то же,

и тушат свет, и строят рожи,

морализируют и лгут,

и до рассвета стонет блуд,

полураздавленный на ложе.

А между тем, внизу, вдали, –

чей дух живет в речах невнятных,

чей облик в саже и в пыли,

в рубцах стыда, в бессонных пятнах?

Не девочки, но и не жены,

не мальчики и не мужи,

проходят толпы отверженных,

их души просятся в ножи.

Дела идут, контора пишет,

кассир получку выдает.

Какой еще ты хочешь пищи,

о тело бедное мое?

За юбилеем юбилей

справляй, сутулься и болей,

но сквозь неправые проклятья,

скитаясь в зелени полей,

тверди, упрямый Галилей:

«А все-таки все люди – братья!..».

Так я, песчинка, я, моллюск, –

как ни карайте, ни корите, –

живу, беспечный, и молюсь

святой и нежной Афродите.

В губах таится добрый смех,

и так я рад, и так я светел,

как будто сам родил их всех,

что только есть на белом свете.

Не позднее 1952

«А я не стал ни мстителен, ни грустен…»

А я не стал ни мстителен, ни грустен,

Люблю веселье, радуюсь друзьям.

По золотым и затхлым захолустьям

Звенит моя блестящая стезя.

За каждый день, что мне судьбой подарен,

За боль потерь, что я на них учусь,

Я, благодарный, жизни благодарен,

И это чувство – лучшее из чувств.

Блаженных крох у жизни не воруя,

Мы с ней корнями свиты и слиты.

За Вашу дружбу жизнь благодарю я,

За чудный праздник Вашей красоты.

Навстречу счастью подыму ресницы,

На братский пир полмира позову.

И ничего во сне мне не приснится:

И ад, и рай – все было наяву.

Не позднее 1954

Родной язык

1

Дымом Севера овит,

не знаток я чуждых грамот.

То ли дело – в уши грянет

наш певучий алфавит.

В нем шептать лесным соблазнам,

терпким рекам рокотать.

Я свечусь, как благодать,

каждой буковкой обласкан

    на родном языке.

У меня – такой уклон:

я на юге – россиянин,

а под северным сияньем

сразу делаюсь хохлом.

Но в отлучке или дома,

слышь, поют издалека

для меня, для дурака,

трубы, звезды и солома

    на родном языке?

Чуть заре зарозоветь,

я, смеясь, с окошка свешусь

и вдохну земную свежесть –

расцветающий рассвет.

Люди, здравствуйте! И птицы!

И машины! И леса!

И заводов корпуса!

И заветные страницы

    на родном языке!

2

Слаще снящихся музы́к,

гулче воздуха над лугом,

с детской зыбки был мне другом –

жизнь моя – родной язык.

Где мы с ним не ночевали,

где не перли напрямик!

Он к ушам моим приник

на горячем сеновале.

То смолист, а то медов,

то буян, то нежным самым

растекался по лесам он,