Сияние снегов - [27]

из чернот лесоповала

детских снов голубизна

к мертвой совести взывала.

Нисходила благодать.

Сам сиял, мальчишка-прадед.

Должников его считать

у дубов листвы не хватит.

Неуживчив и тяжел,

бросив времени перчатку,

это он меня нашел

и пустил в перепечатку.

Помереть ему? Да ну!

Померещилось – и врете.

В волю, в Вечность, в вышину

он уплыл из плена плоти.

От надзора, от молвы,

для духовного веселья.

Это мы скорей мертвы

без надежд на воскресенье.

Вечный долг наш перед ним,

что со временем не тает,

мы с любовью сохраним.

Век проценты насчитает.

Не мудрец он, а юнец

и ни разу не был взрослым,

над лицом его венец

выткан гномом папиросным.

Не осилить ни огнем,

ни решетками, ни бездной

вечной памяти о нем,

вечной жизни повсеместной.

Кто покойник? Боже мой!

Леонид Ефимыч Пинский?

Он живехоньким живой,

с ним полмира в переписке.

1981

«Я не знаю, пленник и урод…»

Я не знаю, пленник и урод,

славного гражданства,

для чего, как я, такому вот

на земле рождаться.

Никому добра я не принес

на земле на этой,

в темном мире не убавил слез,

не прибавил света.

Я не вижу меж добром и злом

зримого предела,

я не знаю в царстве деловом

никакого дела.

Я кричу стихи свои глухим,

как собака вою…

Господи, прими мои грехи,

отпусти на волю.

1980

«Не говорите…»

Не говорите

русскому про Русь.

Я этой прыти

до смерти боюсь.

В крови без крова

пушкинский пророк

и «Спас» Рублева

кровию промок.

Венец Исусов

каплями с висков

стекает в Суздаль,

Новгород и Псков.

А тех соборов

Божью благодать

исчавкал боров

да исшастал тать.

Ты зришь, ты видишь,

хилый херувим,

что зван твой Китеж

именем другим?

Весь мир захлюпав

грязью наших луж,

мы – город Глупов,

свет нетленных душ.

Кичимся ложью,

синие от зим,

и свету Божью

пламенем грозим.

У нас булатны

шлемы и мечи.

За пар баланды

все мы – палачи,

свиные хамы,

силою сильны, –

Двины и Камы

сирые сыны.

И я такой же

праведник в родню, –

холопьей кожи

сроду не сменю.

Как ненавистна,

как немудрена

моя отчизна –

проза Щедрина.

1979

«Как страшно в субботу ходить на работу…»

Как страшно в субботу ходить на работу,

в прилежные игры согбенно играться

и знать, на собраньях смиряя зевоту,

что в тягость душа нам и радостно рабство.

Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,

которым мы дышим до смертного часа,

а правду услышим – руками замашем,

что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,

на улицах наших как страшно сегодня,

как страшно, что, чем за нас платят дороже,

тем дни наши суетней и безысходней.

Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,

пьянчуги и воры – и так нам и надо.

Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно

с травою и небом вражды и разлада.

Как страшно, поверив, что совесть убита,

блаженно вкушать ядовитые брашна

и всуе вымаливать чуда у быта,

а самое страшное – то, что не страшно.

1976

«Мне снится грусти неземной…»

Мне снится грусти неземной

язык безустный,

и я ни капли не больной,

а просто грустный.

Не отстраняясь, не боясь,

не мучась ролью,

тоска вселенская слилась

с душевной болью.

Среди иных забот и дел

на тверди серой

я в должный час переболел

мечтой и верой.

Не созерцатель, не злодей,

не нехристь все же,

я не могу любить людей,

прости мне, Боже!

Припав к незримому плечу

ночами злыми,

ничем на свете не хочу

делиться с ними.

Гордыни нет в моих словах –

какая гордость? –

лишь одиночество и страх,

под ними горблюсь.

Душа с землей свое родство

забыть готова,

затем что нету ничего

на ней святого.

Как мало в жизни светлых дней,

как черных много!

Я не могу любить людей,

распявших Бога.

Да смерть – и та – нейдет им впрок,

лишь мясо в яму, –

кто небо нежное обрек

алчбе и сраму.

Покуда смертию не стер

следы от терний,

мне ближе братьев и сестер

мой лес вечерний.

Есть даже и у дикарей

тоска и память.

Скорей бы, Господи, скорей

в безбольность кануть.

Скорей бы, Господи, скорей

от зла и фальши,

от узнаваний и скорбей

отплыть подальше!..

1978

«Я почуял беду и проснулся от горя и смуты…»

Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,

и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, –

и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…

Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?

Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,

но не помнит уроков дурная моя голова,

а слова – мы ж не дети, – словами беды не убавишь,

больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.

О, как мучает мозг бытия неразумного скрежет,

как смертельно сосет пустота вседержавных высот.

Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.

Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.

И меня обижали – безвинно, взахлеб, не однажды,

и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,

но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,

и прозренье берез, и склоненных небес тишина.

И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,

и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, –

и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,

а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,

но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,

нам дает свой венок – ничего не поделаешь – Вечность,

и все дальше ведет – ничего не поделаешь – Дух.

1978

«Покамест есть охота…»

Покамест есть охота,

покуда есть друзья,

давайте делать что-то,

иначе жить нельзя.

Ни смысла и ни лада,

и дни как решето, –