Сияние снегов - [25]

Шрифт

Интервал

Враждебной красотой зачем ты нас морочишь?

Я верен нищете прадедовских урочищ.

Мне жаль твоей судьбы, ясновельможный пан.

Ты был милей в те дни, когда ты был горбат

и менее богат, но более духовен.

Есть много доброты в тиши твоих часовен.

Лесисты и свежи отрожия Карпат.

По бунтам и балам, шаля, пропрыгал юность,

сто лет сходил с ума по дьявольским губам, –

и бронзовый Исус уселся, пригорюнясь,

жалеть, а не судить поверивших в обман.

Как горестно смотреть на кровли городские.

Я дань твоим ночам не заплачу ничем.

Ты праздничен и щедр – но что тебе Россия?

Зачем ты нам – такой? И мы тебе – зачем?

Твои века молчат. Что знаю я – прохожий,

про боль твоих камней, случайный и немой?

Лишь помню, как сквозь сон, что был один похожий,

на косточках людских парящий над Невой.

Так стой, разиня рот, молчи, глазами хлопай.

Нам все чужое здесь – и камни, и листва.

Мы в мире си́роты, и нет у нас родства

с надменной, набожной и денежной Европой.

1973

Кишиневская баллада

Непоседушка я, непоседа,

еду вдаль, засыпаю под стук, –

глядь – стоит на задворках у света

город-пасынок, город-пастух.

Он торгует плодами златыми

и вином – но какого рожна

первобрага надменной латыни

в перебранке базарной слышна?

Сколько жил, не встречались ни разу,

да и с виду совсем как село.

Эким ветром романскую вазу

в молдаванскую глушь занесло!..

Весь в слезах от влюбленных наитий,

от бесовского пламени ал,

не отсюда ль повинный Овидий

кесарийские пятки лизал?

Это пылью покрылось степною,

виноградной повилось лозой.

В черной шапке стоит надо мною

терпкоустый слезящийся зной.

Не сулит ни соблазна, ни чуда,

не дарит ни святынь, ни обнов,

не кишеньем столичного люда

привлекает сердца Кишинев.

Как великий поэт, простодушен,

как ребеночек, трубит в рожок.

– Что сегодня у Бога на ужин?

– Кукурузная каша, дружок.

Европейцу, наверное, внове,

может быть, в первый раз на веку,

не прося, услыхать в Кишиневе

петушиное кукареку.

В этом пенье, в повозочном скрипе,

с деревенской небритостью щек,

он живет у дорог на отшибе,

мамалыжник, добряк, дурачок.

Доводящийся Риму с Парижем

как-никак речевою родней,

что он скажет пришельцам бесстыжим?

Промолчит, как за Божьей броней.

Но не надо особой натуги,

чтоб, увидев, понять не спеша:

в каждом доме и в каждой лачуге

сохранилась живая душа.

На усатом и каменном лике

отразились труды и бои, –

это маленький Штефан Великий

охраняет владенья свои.

А владенья – зеленые скверы

да фонтаны со свежей водой,

где о чем-то «шу-шу» староверы,

как воробышки перед бедой…

Чаша с пуншем стоит недопита, –

Саша Пушкин – лицейский щегол –

от забав постоялого быта

за косматым искусом ушел.

Не сулила забвенья Земфира,

не шептала немыслимых слов,

только волю одну изъявила,

чтобы спал у холодных костров.

Сон бежит от лица песнопевца,

ночь – для тайны, для ночи – сверчок,

как молдавского красного перца

обжигающий сердце стручок.

Но и сердцу заветная пища,

но и радости нет золотей,

что о вечном поют корневища

под камнями его площадей.

Сколько улочек в городе этом

немощеных, в пыли да в листве,

где, наверно, поется поэтам

как в Эстонии или Литве.

И на каждом старинном порожке,

где старинные люди живут,

умываются умные кошки,

но в свой мир никого не зовут.

Золотушный, пастушеский, сонный,

ты уж в дебрях своих не взыщи,

что орехов ребристые звоны

в снежный край увезут москвичи.

И радушность твоя не таима,

и приветствовать путников рад –

как-никак, а Парижа и Рима

в скифской скуди потерянный брат.

1976

«На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле…»