Сияние снегов - [23]

им не связать рассыпанные звенья.

Все одиноки – без уединенья.

Всё – гром, и смрад, и суета сует.

Ни доблестных мужей, ни кротких жен,

а вещий смысл тайком и ненароком…

Но жизни шум мешает быть пророком,

и без того я странен и смешон.

Люблю мой крест, мою полунужду

и то, что мне не выбиться из круга,

что пью с чужим, а гневаюсь на друга,

со злом мирюсь, а доброго не жду.

Мне век в лицо швыряет листопад,

а я люблю, не в силах отстраниться,

тех городов гранитные страницы,

что мы с тобой листали наугад.

Люблю молчать и слушать тишину

под звон синиц и скок веселых белок,

стихи травы, стихи березок белых,

что я тебе в час утренний шепну.

Каких святынь коснусь тревожным лбом?

Чем увенчаю влюбчивую старость?

Ни островка в синь-море не осталось,

ни белой тучки в небе голубом…

Безумный век идет ко всем чертям,

а я читаю Диккенса и Твена

и в дни всеобщей дикости и тлена,

смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

1976

«Нехорошо быть профессионалом…»

Нехорошо быть профессионалом.

Стихи живут, как небо и листва.

Что мастера? Они довольны малым.

А мне, как ветру, мало мастерства.

Наитье чар и свет в оконных рамах,

трава меж плит, тропинка к шалашу,

судьба людей, величье книг и храмов –

мне всё важней всего, что напишу.

Я каждый день зову друзей на ужин.

Мой дождь шумит на множество ладов.

Я с детских лет к овчаркам равнодушен,

дворнягам умным вся моя любовь.

В душе моей хранится много таин

от милых муз, блужданий в городах.

Я только что открыл вас, древний Таллин,

и тихий Бах, и черный Карадаг.

А мастера, как звезды в поднебесье,

да есть ли там еще душа жива?

Но в них порочность опыта и спеси,

за ремеслом не слышно божества.

Шум леса детского попробуй пробуди в них,

по дню труда свободен их ночлег.

А мне вставать мученье под будильник,

а засыпать не хочется вовек.

Нужде и службе верен поневоле,

иду под дождь, губами шевелю.

От всей тоски, от всей кромешной боли

житье душе, когда я во хмелю.

Мне пить с друзьями весело и сладко,

а пить один я сроду не готов, –

а им запой полезен, как разрядка

после могучих выспренных трудов.

У мастеров глаза, как белый снег, колючи,

сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла,

а на кресте взлететь с голгофской кручи –

у смертных нет такого ремесла.

1974

Посошок на дорожку Леше Пугачеву

С дорогой, Леша Пугачев,

и здравствуй, и прощай!

Кто знает, брат, когда еще

приду к тебе на чай.

Я ревновал тебя ко всем,

кому от щедрых крыл

ты, на похмелье окосев,

картиночки дарил.

А я и в праздничном хмелю –

покличь меня, покличь –

ни с кем другим не преломлю

коричневый кулич.

Твой путь воистину неплох,

тебе не пасть во тлен,

иконописец, скоморох,

расписыватель стен.

Еще и то дрожит в груди,

что среди прочих дел

по всей Россиюшке, поди,

стихи мои попел.

Тобой одним в краю отцов

мне красен гиблый край.

С дорогой, Леша Пугачев,

и здравствуй, и прощай!

Нам люб в махорочном дыму

языческий обряд,

но, что любилось нам, тому

пиши пропало, брат.

Пиши пропало, старина,

мальчишеской стране,

где пела верная струна

о светлой старине.

Пиши пропало той поре,

когда с метельных троп,

едва стемнеет на дворе,

а мы уже тип-топ.

И прозревает глубина

сквозь заросли морщин,

когда за чарочкой вина

в обнимочку молчим.

За то, что чуешь Бога зов

сквозь вой недобрых стай,

с дорогой, Леша Пугачев,

и здравствуй, и прощай…

Ты улыбнулся от души,

как свечечку зажег, –

и мы в ремесленной тиши

осушим посошок.

Хвала покинувшему брег,

чей в ночь уходит след,

кто сквозь отчаянье и грех

прозрел всевышний свет.

Еще немного побредем

неведомым путем,

а что останется потом –

не нам судить о том.

О нашей сладостной беде,

об удали в аду

напишут вилы по воде

в двухтысячном году.

Но все забьет в конце концов

зеленый молочай…

С дорогой, Леша Пугачев,

и здравствуй, и прощай!

1978

Ода воробью

Пока меня не сбили с толку,

презревши внешность, хвор и пьян,

питаю нежность к воробьям

за утреннюю свиристелку.

Здоров, приятель! Чик-чирик!

Мне так приятен птичий лик.

Я сам, подобно воробью,

в зиме немилой охолонув,

зерно мечты клюю с балконов,

с прогретых кровель волю пью

и бьюсь на крылышках об воздух

во славу братиков безгнездых.

Стыжусь восторгов субъективных

от лебедей, от голубей.

Мне мил пройдоха-воробей,

пророков юркий собутыльник,

посадкам враг, палаткам друг, –

и прыгает на лапках двух.

Где холод бел, где лагерь был,

где застят крыльями засовы

орлы-стервятники да совы,

разобранные на гербы, –

а он и там себе с морозца

попрыгивает да смеется.

Шуми под окнами, зануда,

зови прохожих на концерт!..

А между тем не так он сер,

как это кажется кому-то,

когда, из лужицы хлебнув,

к заре закидывает клюв.

На нем увидит, кто не слеп,

наряд изысканных расцветок.

Он солнце склевывает с веток,

с отшельниками делит хлеб

и, оставаясь шельма шельмой,

дарит нас радостью душевной.

А мы бродяги, мы пираты, –

и в нас воробышек шалит,

но служба души тяжелит,

и плохо то, что не пернаты.

Тоска жива, о воробьи,

кто скажет вам слова любви?

Кто сложит оду воробьям,

галдящим под любым окошком,

безродным псам, бездомным кошкам,

ромашкам пустырей и ям?

Поэты вымерли, как туры, –

и больше нет литературы.

1977

Чернигов

Воробьи умолкли, прочирикав.

А про что? Наверно, про Чернигов,

монастырский, княжий, крепостной.

С этим звездам впору целоваться.

Это воздух древнего славянства.