Сияние Каракума - [45]

Задетый за живое, Карабеков собирался рубануть язве Ромашкину с плеча, чтобы тот почесался, но заметил приближающуюся к огневой группу бойцов с лопатами и среди них — комсорга Пашина. Сообразив, откуда они идут, Карабеков обратился к Холодову:

— Забирай, Холод-джан, немца и топайте в хозвзвод. Пусть там за ним часовой пока присмотрит, до прихода капитана… А ты, Ромашкин, ты у меня дождёшься как-нибудь доброго «привета», — пригрозил он.

— Каков привет, таков и ответ, — фыркнул боен.

— Посмотрим.

— Кто посмотрит, а кто и поглядит.

— О ч-чем вы тут? — спросил Пашин, слегка заикаясь.

Бойцы сложили на землю шанцевый инструмент, расположились на отдых.

— Выясняем с Карабековым, у кого из нас больше шансов на доппаёк, — ответил на вопрос комсорга Ромашкин с совершенно серьёзным лицом.

— Ромашкин свой язык в качестве дополнительного пайка предлагает, — подал реплику и Карабеков. — По-моему, несъедобно, как вы полагаете, товарищ старший сержант?

— Остроумничают ребята, шутят, — кивнул дядя Матвей.

— Все а-астроумные стали с лёгкой руки Р-ромашкина, — ответил Пашин. — Прямо не расчёт, а ц-циркачи… ч-чарли-чаплины. — Присев, помолчал и добавил: — П-похоронили ребят… жалко.

Бойцы примолкли, только сизый махорочный дымок вился в воздухе.

— Хорошие были джигиты, — нарушил молчание Карабеков,

Его поддержали:

— Самый лучший расчёт!

— И все молодые были у них…

— Смерть не разбирает, кто молодой, а кто старый.

— Нелепо погибли…

— По-очему нелепо? — Пашин поднял голову. — За Родину свои жизни отдали — разве это н-нелепо?

— Понятно что — за Родину, а всё же нелепо.

— Думай, что говоришь, Ромашкин! — строго сказал Пашин. — Так может только п-политически безграмотный человек сказать! Мы сюда на курорт пришли или в прятки и-играть? Каждый из нас готов и-на смерть во имя Родины! Или ты д-другого мнения?

— Третью войну уже ломаю, — вздохнул дядя Матвей. — Помирать, конечно, кому охота, а только обязаны мы победу добыть. Тут уж не приходится считаться да за чужую спину прятаться. Россия она завсегда грудью за людей стояла — и татаров с монголами на себя принимала, и пса-рыцаря, и турка била на Шипке. Нынче опять же все народы на нас надежду возлагают, потому как с фашистом справится только русский солдат.

— Советский солдат! — поправил Пашин. — Слыхал, Ромашкин?

— Ну слыхал! Чего ты на меня уставился? Не хуже других воюю, побольше тебя пороху нюхал! И слова мои не переиначивай: к тому сказал, что жаль погибать, не достигнув цели!

— Какая же у тебя цель, Р-ромашкин?

— Общая у нас цель, Пашин, так я понимаю! Раздолбать фашиста в его берлинском логове — вот какая у меня цель! Ясно?

— А т-ты не кричи, Ромашкин, — миролюбиво остановил комсорг. — Криком не д-доказывают.

— Делом я доказываю, Пашин, а не криком! Понял?

— Ну, и хо-орошо, ну и молодец, — успокаивал, — и п-психовать не надо.

— Памятник хоть приличный поставили над могилкой? — спросил дядя Матвей.

— Звезду пока прибили, — ответил Пашин, — слов п-подходящих не нашлось.

— Искать их не надо! — буркнул успокоившийся Ромашкин. — Просто написать: «Солдаты Родины».

Подошёл повар, который собирал дрова для кухни, и некоторое время прислушивался к разговору батарейцев.

— Если бы мне разрешили, я по-другому бы написал. Чтобы звучало это как заповедь людям, которые придут сюда через десять, пятьдесят, через сто лет.

— Считай, что разрешили, — согласился Ромашкин. — Ну-ка?

Повар поднял глаза вверх, пошевелил губами.

— Я бы написал так: «Сын мой, дочь моя! За счастье ваше, за свободу Отчизны мы свои молодые жизни отдали. Помните нас и берегите Родину!»

— Всё? — осведомился Ромашкин.

— Всё. Разве плохо?

Ромашкин ехидно сощурился.

— У нас, братцы, оказывается, не повар! У нас при кухне настоящий живой поэт — целую надгробную поэму сочинил за одну минуту!

— Этим не шутят! — вспыхнул Карабеков. — Это… это святыня! Это — как знамя боевое!

— Да, — негромко, словно сам с собой, подтвердил комсорг — есть вещи, шутить которыми постыдно и грешно. Их не объясняют, их сердцем ч-чувствуют.

Ромашкин издал неопределённый звук, обвёл глазами товарищей, потупился и молча закурил. А в памяти Карабекова всплыли прекрасные строчки стихов Махтумкули о чести и доблести джигита, сложившего свою голову за отчий край. Они очень подошли бы на могилу русановцам. Шофёр уже хотел произнести вслух эти слова, но подумал, что по-туркменски их никто не поймёт, а перевести на русский язык он не мог — они тускнели, теряли свою звонкую силу и даже смысл. Поэтому Карабеков смолчал и лишь ещё раз повторил стихи мысленно…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Землянка, которую сноровистый ординарец Мирошниченко определил для командного пункта, была добротной, просторной и тёплой. Гитлеровцы, весьма заботящиеся о безопасности собственной персоны, соорудили над ней четыре наката толстенных брёвен, стены были аккуратно обшиты досками, вдоль стен — такие же аккуратные дощатые нары. Стоял здесь небольшой, с гнутыми ножками, под зелёным сукном ломберный столик, два венских стула и даже трюмо в полный рост. Всё это, видимо, было притащено сюда из красного уголка МТС.

В сторонке возились два связиста из взвода управления. Они стучали поочерёдно по штырю заземления, вгоняя его в плотно утрамбованный пол землянки, шумно продували микротелефонную трубку, скороговоркой бормотали в микрофон: «Роза! Роза, я Гвоздика… Как слышишь?»