Сиверсия - [157]
Опять черная злоба накатила, сломала, задушила поселившуюся было в нем любовь. Мир вновь стал черно-белым. От этого стало физически плохо.
Хабаров тяжело поднялся, прислушался. Порывов ветра и завывания бури почти не было слышно. Данилов тоже лежал тихо, не постанывая, как обычно, и не шевелясь. Он посветил ему в лицо.
– Мишань, ты как?
Данилов не ответил. Сжавшись в позу эмбриона, стеклянным, немигающим взглядом он смотрел перед собой. Его дыхание было тяжелым, неровным.
– Ты как? – повторил Хабаров и, дотянувшись, похлопал Данилова по щеке.
Щека была ледяной, мокрой.
– Спать… Спать хочу. Рук не… не поднять. Все тело, точно… точно сырое… сырое бревно… – едва ворочая языком, выговорил он.
Только тут Хабаров заметил, что Данилов мелко-мелко дрожит.
Хабаров извернулся и не без труда впотьмах, в узком пространстве укрытия стал снимать пуховик. Под пуховиком была медвежья жилетка – подарок Митрича.
«В жилетке-то не только сила медвежья, – говорил ему Митрич, передавая жилетку на память. – Тут хитрость есть. Вдоль позвоночника и по пояснице вшиты камни звездного неба. Они силу дарят. На них женьшень, корень жизни, растет».
Хабаров расстегнул на Данилове куртку, помог ее снять, потом осторожно, оберегая левую руку, надел на Данилова свою жилетку, застегнул ее на все пуговицы, наверх опять надел лётную куртку. Он несколько раз ударил Данилова по щекам.
– Миша, не спать!
Хабаров в очередной раз прочистил вентиляционное отверстие в потолке, приложил к нему ухо, прислушался. На белом свете бушевала пурга. Он посмотрел на часы. Стрелки показывали первый час ночи.
– Ничего, к утру успокоится. Ты не спи, Мишань. Говори.
Хабаров выпрямил затекшие, нывшие ноги, подоткнул под спину лапник и приготовился дожидаться утра.
Данилов подполз, сел рядом, привалился спиной к боку Хабарова.
– Что говорить-то?
– Что-нибудь. Главное, не спать. Расскажи, почему цвет волос у тебя чудной. Будит, прямо против воли, ассоциации.
Данилов шумно выдохнул, погладил левую руку.
– Скажи мне, морда москальская, какая, на хрен, разница, какой цвет волос у человека?
– Я ж сразу понял, что ты гей. Твой цвет волос – это как… – Хабаров улыбнулся, – как визитка-пропуск в гей-клуб!
– От, чудило… Надька, дочка младшенькая, на парикмахера учится. Они экзамен сдавали. Добровольцы были нужны. Пристала: «Папа… Папа…» А мне что? От меня не убудет. Думал, бесплатно подстригут. А Надюха билет вытянула с заданием про осветление волос. Ну, как видишь, и осветлила. На пять баллов. Я как в зеркало глянул, представляешь, онемел. Даже ни слова мата не смог. Потом, дома, правда, пристала: «Папа, давай я тебя назад в твой темно-русый покрашу». А я как представил, что опять всю эту мазилку на голову да, как баба, в чепчике полчаса сидеть… Нет, говорю, Наденька. Спасибо. Сами отрастут. Вот и хожу чудо чудом. Мужики на работе поначалу ржали, про «голубую луну» песню пели, потом привыкли. Только ты из впечатлительных-то и остался…
Постепенно щеки Данилова порозовели, болезненная испарина убралась, дыхание стало ровнее. Хабаров тронул его за руку, потом за плечо. Больше не ощущалось той отвратной мелкой дрожи, которая бьет всякий раз перед тем, как человек проваливается в бредовый сон, а затем замерзает.
«Носи жилетку-то, не снимай и поправишься. Как поправишься, спрячь жилетку-то, не отдавай никому. Иначе вся сила к новому хозяину уйдет. Опять тебе худо будет. Болезнь вернется. Усёк?» – крутились в голове слова Митрича.
«Ну и пусть! Пусть будет все, как на небесах записано! Зато Мишаня выживет. Эх, Митрич, Митрич! Не в жилетке дело… Жилетка – это психотерапия. Спасают не жилетки, спасает человеческое участие. Как ты любил повторять, спасает любовь… А если и правда, сила какая в тех камнях есть, так Мишане она нужнее. Прости, отец! Вот и нарушил я твой наказ…»
Хабаров покрутился на лапнике. Без медвежьей жилетки было холодно.
«Дурак я! Надо было раньше на него жилетку надеть! – с досадой подумал Хабаров. – Ползал, искал меня… Куртка драная, на рыбьем меху… Штанишки – спецовка. Как он еще столько продержался? И не пикнул. Мировой мужик, Мишаня!»
– Чего замолчал-то? Дальше рассказывай.
– Нечего рассказывать. Живу. Работаю. Жена. Три дочки.
– Бракодел! Три девки настрогал.
– Сам ты… – обиделся Данилов. – Они у меня замечательные!
– Как звать?
– Надька, Ленка и Наташка. Надька младшенькая. Рожали, думали, пацан будет. Родилась Надька. Ох, боевая девка! В свои семнадцать на машине, на снегоходе, на аквабайке поливает, любого пацана за пояс заткнет! Вот, говорит, на вертолете научиться надо… – Данилов тяжело вздохнул. – Теперь уж вряд ли…
Он замолчал. Тут ведь, и вправду, было о чем подумать. Остался семейный мужик без работы. Новую машину вряд ли дадут, старая восстановлению не подлежит. И куда ему теперь? На консервный завод рыбу шкерить?
– Надька, понятно, боевая. Один папин причесон чего стоит! А Ленка, Наташка? – спросил Хабаров, чтобы не дать Данилову углубиться в невеселые прогнозы своего дальнейшего житья-бытья.
– Ленка… Ленка… – думая о чем-то своем, повторил Данилов.
