Сиваш - [7]

Матвей засмеялся.

— Ну а власть теперь чья?

Никифор плюнул и сказал, что власть — она имеется. Перебрал, какие мелькнули власти. Были эскадронцы. Прошлый год матросы встали против них. Взялась было Советская власть. Но только посеяли яровое, глядь, матросы на Перекопе уже углубляют ров, за валом ставят пушки, пригнали буржуев с лопатами. Что такое? Немцы идут в Крым, рогатые, в касках, с ружьями. Прут по шляху, как стада быков, за собой ведут гайдамаков. А татарские эскадронцы на дороге в горах догнали и перекололи штыками советских комиссаров, всех до одного. У моря дядя царя Николай Николаевич и матушка Мария Федоровна целовались с немцем-грабителем. А как дали в Германии кайзеру отход, немцы ушли домой, нагружаясь добром до носу. Явились русские офицеры с погонами, французы, греки. И все хозяева, и всем дай! А кто — дай? И богатому от белой власти было плохо… И была еще мужицкая власть, в каждом селе свой отряд. В Чаплинке стоял главный штаб мужицкого войска. В Хорлах отбили свою, таврическую, пшеницу у греков, отдали бедным. Никифор в отряд не ходил, потому что богатому было притеснение и от отряда. Соловея заложником держали в сарае десять дней. Что белая власть, что мужицкая, говорил Никифор, с богатого одинаково дерет. По железной дороге недавно вошли в Крым красные — китайцы и латыши. Из-под Херсона пришли тоже красные. Большие имения кругом позабирали селяне.

— А хозяйскую землю? — спросил Матвей. Глаза блестели.

— Не постеснялись. С ними не спорь! — утомясь, ответил Никифор.

— В Строгановке кому дали?

— Всем… И вам, Фесе с Лизой, отмерили засеянные три десятины.

— Чьих?

— Отца моего. Мне не жалко.

Матвей поперхнулся, начал скручивать цигарку, пальцы дрожали, просыпался табак. А Никифор будто весело проговорил:

— Отмерили и в список записали.

Это известие и обрадовало и встревожило Матвея. Он вспомнил одного из солдат, с которым жил вместе в землянке, часто говорил о жизни, конечно, спорил о земле… Дорога длинная, лошади приустали, пошли шагом, Матвей все вспоминал:

— Был у нас в роте солдат интересный. Из наших же краев, херсонский. Молодой такой, слегка сутулый, не то моряк, не то заводской. Помню, на кулаке у него был матросский знак, какой иголками делают, — два сцепленных кольца, такой знак, что трудовому человеку означает привет и хорошее пожелание… Со всеми солдатами свой, но насмешливый хлопец, озорной. Ничего не страшился, в разведку, в секрет — хоть куда. Компанейский человек. Строили землянку — он: «Давайте, товарищи, по-рабочему, дружно». Кого поставил с топором, кого с лопатой, сам — за пилу. Построили мигом и сами рады от нашего товарищества. Все в роте делалось по его словам — вроде как командир! «У нас, говорит, у солдат, должен быть такой закон: друг с другом делиться, один другому помогать. Вот наша заповедь!» Веселый такой, и со смыслом. Вдруг подойдет, подмигнет: «У пузатенькой породы, дескать, все фабрики, заводы!» Сам складывал. Грамотный, конечно, читал нам газеты, письма для нас писал. Другие роты завидовали. А мы довольны. Получит кто посылку от родных — сейчас же несет нашему солдату гостинец. Любили человека… А ротного командира, поручика, не уважали. Чужой был для солдат. И личность у него была такая: подбородок — как плуг, и глаз мутный. На солдат злобился. Бывало, хлеба нам не достанется, он и рад. Особенно нашего заводского не терпел. А тот, озорной, один раз взял да и показал нос ротному вслед. Обернулся поручик, увидел, аж побелел: «Ты что это, мне нос пока́зуешь?» Солдат стоит пряменький, как былинка, очи ясные у хлопца, веселые: «Никак нет, не пока́зую, ваше благородие! Просто у меня нос зачесался. Дозвольте почесать…» Ротный как задавился, слова не мог сказать…

А то вдруг пропадет наш заводской куда-то, два, а то и три дня его нету. Понимай, что к товарищам своим, рабочим, ходил, а может, в соседнюю часть. Поручик: «Где был, сукин сын? Под суд хочешь?» Солдат не моргая отвечает: «Нимци́ захватили из секрета, ваше благородие. Три дня покормили и отпустили». Ротный аж кипит: под суд не отдашь — солдат сам явился, а поди узнай, где он был. Потом нашел случай, наказал… Возвышалась на нашей позиции крутая скала, ее хорошо немцам видно было. И поставил-таки ротный нашего солдата под ружье как раз на эту скалу: на, немец, пуляй в живую цель…

— Что вы такое говорите! — воскликнул Никифор и перекрестился.

— Да, поставил. А немцы что-то не пуляют, может, сознают… Невредимый отстоял под ружьем солдат и еще веселей смеется. Посылает его ротный одного в разведку, — может, пристрелят у немецких окопов или в самом деле в плен заберут, только бы не бачить человека в роте. Солдат пошел, живой вернулся. «Я, говорит, прямо в окопы к немцам свалился. Я там агитацию против войны показал на пальцах. Жалко, не знаю немецкого языка». Принес губную музыку и бутылку шнапсу…

— Проворный!.. Значит, у него кольца синие на кулаке… — многозначительно проговорил Никифор.

Матвей же продолжал:

— А тут рабочие, солдаты в Петрограде возьми и свергни Николая Романова — отрекся и другим заказал, кончился царизм! Наш солдат вскочил на пень: «Товарищи! Это еще не все. Надо кончать войну. Штаб и офицеров — под наблюдение!» И вдруг пропал человек. Что такое? Под конвоем увели, спрятали в штабе в отдельной каморке. А он что же? Просунул руку между железом в окне, размахивает фуражкой: «Солдаты, выручайте! Офицеры теперь застрелют меня!» И сразу наша рота и другие, вооруженные, грозно подошли к штабу: «Немедленно освободить! Иначе офицеров подымем на штыки!»