Сить - таинственная река - [3]

— Ей-то чего?.. Даже рада. Праздник же! Закроет дверь и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не

надо... Не из чего готовить, да и с одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами...

Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над

головами в предутренней тишине с хорканьем и циканьем горгетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать

тетерева.

С восходом солнца ребята уже были на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не

тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити, и бесшумно

опустилось у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми резкими криками быстрые

белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде. Над лесом далеко окрест

разносились их протяжные крики. Без устали, с короткими перемолчками звонко барабанила о сухое дерево желна.

Гусь бросил холщовую сумку-торбу под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.

— Таскай хвою, — сказал он Тольке,— а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть

маленько, а то уж в брюхе урчит...

Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему

гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий

многих из них не знал и потому называл по-своему.

— Слышишь, желтобрюшка поет? — говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки.— А

трещат, тараторят — это пестрогрудки...

Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком — малиновку, тюриком — зяблика; крапивника, за

подергивание коротким хвостиком, — подергушкой, а чекана, за бесконечные поклоны, — богомолкой.

Толька пододвинулся ближе к костру: от реки тянуло холодом.

— Гусь, скажи, ты чего-нибудь боишься? — вдруг спросил он.

— Боюсь.

— Медведя?

— А его-то чего бояться? Медведь — чепуха. Он не тронет. Я за мамку боюсь, боюсь, что она когда-нибудь

повесится...

— Неужто вправду так думаешь? С чего ей вешаться-то?

— С тоски. Одна она. Совсем одна.

— А ты?

— Что — я? Я сам по себе. Только ей мешаю.

— Почему мешаешь?

— Ничего ты, я вижу, не понимаешь, — вздохнул Гусь.

— А ты толком скажи — пойму.

Гусь молчал, раздумывая, говорить или нет.

Историю Дарьи Гусевой — его матери — хорошо знала вся деревня. В сорок третьем году, когда фашисты

отступили из здешних краев — а голод был страшный! — ребятишки, да и взрослые ходили по их землянкам да

блиндажам искать, не осталось ли чего съестного. Даша, тогда ей всего-то было десять годов, тоже пошла туда со

своими братьями. В одной землянке они нашли ящик печенья. Целый ящик! Наелись досыта, а потом решили этот

ящик домой унести. Только сдвинули с места, тут и ахнуло: ящик был заминирован. Братьев Даши на куски

разнесло, а ей руку оторвало. Мать, только что пережившая гибель мужа, от такого горя с ума сошла и скоро

умерла, а осиротевшую Дашу пригрела одинокая бабка Анфиска. Вдвоем они и жили.

В девках Дарья была красавица, одно плохо — без руки. Посватался к ней какой-то вербованный, с

лесопункта, она и вышла замуж. А расписываться он не стал. Меньше года пожил и выгнал с ребенком. Опять

Дарья осталась с бабкой Анфиской. Никому не нужна стала на всю-то жизнь такая, безрукая, да еще с ребенком.

И часто в минуты горького отчаяния Дарья укоряла Гуся: «Ты всю мою жисть испортил!..» Васька понимал ее

тоску, ее боль, но что он мог поделать? Разве виноват он, что родился на свет?

Но сейчас Гусь так ничего и не сказал Тольке: зачем говорить, к чему!

Долго молчали.

— Она тебя бьет? — спросил Толька.

— Била. А теперь — нет. Так, иногда сгоряча хватит, что под руку попадется... Да я на это не обижаюсь...

Вот кончу восемь классов и подамся в город. На завод поступлю и мамку возьму с собой. Там, в городе-то, все

готовое. Один кран открыл — холодная вода, другой открыл — горячая. И печку топить не надо: батареями топят.

Сварить что понадобится, газ включил — и готово. Мамке легко в городе будет.

— Я тоже из деревни уеду. Батя пьет, дома каждый день скандалы... Стыдно!.. В техникум хочу поступить.

Выучусь на машиниста! По всей стране ездить буду...

Дремала тайга. Еще не пропела свою первую песню зорянка, и лишь какой-то неутомимый вальдшнеп

одиноко летал вдоль опушки, роняя в предутреннюю тишину монотонный и хриплый зов.

Вальдшнеп летал по кругу. Через каждые пять-семь минут его силуэт показывался из-за вершин деревьев на

фоне поблекшего неба. И Гусю казалось, что эта нахохлившаяся птица с уныло опущенным клювом безнадежно

ищет что-то потерянное.

А ведь у них, у птиц, наверно, тоже как у людей — у каждой своя судьба, своя жизнь, — подумал Гусь. —

Спросить бы у него, чего он летает, когда все спят?»

Гусю подумалось, что на весь этот лес сейчас только они вдвоем и не спят — сам он да вот этот вальдшнеп,

который уже настолько устал, что и крыльями-то машет еле-еле. А может, у него нет лапок? Выстрелил охотник,

отстегнул лапки дробью, и теперь вальдшнеп будет летать до тех пор, пока где-нибудь не упадет. Или у него одна

лапка? И вальдшнепихи не любят его такого, однолапого, и он живет так же одиноко, как мать. Ведь если бы у