Сироты вечности - [418]

– Почему ты спрашиваешь меня? – проскрипел драгоман.

– Разве они не на связи с тобой? – взревел Бербенк.

– Откуда мне знать? – ответил драгоман. – Были они на связи с вами?

Кемп двинулся к тощему драгоману, словно собираясь наброситься на него с кулаками, но тут в нашем пузыре потемнело, как будто кто-то накинул тряпицу на птичью клетку.

Драгоман рывком поднялся на ноги, но не для того, чтобы увернуться от Кемпа – на Кемпа он даже не смотрел, – и произнес другим голосом:

– У вас есть час одиннадцать минут на отдых. Затем вас и ваш корабль переместят в другое место.

Когда свет померк, стенки пузыря сделались непрозрачными. Мы не чувствовали, движемся ли или нет, но по вращению пузыря во время представления знали, что ощущения инерции в этой клетке каким-то образом заглушены. Мы вернулись на «Музу».

В следующую семьдесят одну минуту никто из нас не спал. Некоторые рухнули на койки или встали под горячий душ (все системы «Музы» уже работали), но большинство собралось в одной из двух общих кают верхней палубы.

– Что происходит? – вопросил Пиг.

Мне подумалось, что наш младший подмастерье неплохо сформулировал в двух словах основной вопрос.

– Нас испытывают, – сказала Аглая. Она блистательно сыграла Регану.

– Испытывают? – переспросил Кемп.

Он, Бербенк, Конделла и прочие старшие члены труппы глядели на Аглаю.

– А что еще это может быть? – проговорила моя усталая и обожаемая Аглая. – Никто прежде не слышал, чтобы бродячая труппа выступала перед архонтами, а уж тем более перед этими… пименами… если они и впрямь пимены. Нас испытывают.

– В каком смысле испытывают? – спросил Хемингс. – И почему нас? И что будет, если мы не справимся?

Он устал не меньше Кемпа, Бербенка и Конделлы – у него были важные роли во всех трех пьесах, которые мы сыграли за последние двое суток, – однако усталость лишь заострила его красивые черты, подчеркнув их мрачную эффектность и усилив его сходство с Яго.

Никто не ответил, даже Аглая. Я мысленно согласился с ней, что нас испытывают, однако не мог придумать, зачем бы спустя столько веков испытывать бродячую труппу или хоть человеческий род в целом. Разве нас не испытали и не признали ничтожными в первые же годы, когда архонты (по приказу своих повелителей, как нам объяснили) положили конец нашей свободе, культуре, политике, чувству истории и мечтам когда-либо самостоятельно достичь звезд? Что еще у нас можно отнять, если мы не выдержим их треклятое испытание?

Мне захотелось плакать, но я уже наревелся, как дитя, во время необыкновенного, единственного и неповторимого представления «Короля Лира», так что ушел в верхнее наблюдательное помещение, немного поговорил с Тули, а когда тряпицу с птичьей клетки сдернули и «Муза» объявила, что мы снова в Плероме, идем в кильватерном следе пименовского корабля, я спустился через все палубы в крохотный отсек, где в синей питательной жидкости плавала наша нововоскрешенная «Муза».

Я чувствовал себя вуайеристом.

За свои одиннадцать лет на «Музе» я редко заходил в ее крошечный отсек. Да и зачем бы? «Муза» говорила с нами через корабль, была кораблем, и здесь, возле мумифицированной оболочки, покинутой ею много веков назад, она была не ближе, чем в любом другом месте корабля, а скорее дальше, поскольку в остальных местах казалась более живой. Более того, подростком я боялся сюда заходить. Мы с Филпом подначивали друг друга пойти в темноту и взглянуть на мертвую. Взрослым я там почти не бывал.

А теперь пришел и чувствовал себя вуайеристом.

Сморщенная безглазая мумия превратилась в юную красавицу одних с Аглаей лет, если не моложе, но – вынужден был признать я – еще более прекрасную. Темно-рыжие волосы в синей жидкости казались почти черными. Открытые глаза – она не моргала, но по временам надолго смежала веки – лучились голубизной. Кожа, почти белоснежная, была светлее, чем у кого-либо на борту, соски – розовые, а губы – тоже розовые, но более темного оттенка. Идеальный мысок лобковых волос – рыжий, густой и кудрявый.

Я отвел взгляд, думая вернуться к себе.

– Ничего страшного, – произнес мягкий голос у меня за спиной. – Она не против, что ты смотришь.

Я чуть не подпрыгнул к люку в восьми футах выше моей головы.

Говорил драгоман. Его нейроволоконные нити лежали на бледных плечах, в уголках рта и глаз еще виднелись черные разводы.

– Ты на связи с ней? – прошептал я.

– Нет, она на связи со мной.

– Что она говорит?

– Ничего.

– Что с ней произошло?

Драгоман не ответил. Казалось, он глядит в пространство между мной и синим шаром.

– Кто ее воскресил? – Мой голос эхом отдался в крохотном металлическом отсеке. – Пимены?

– Нет.

– Архонты? – Мне совершенно в это не верилось. – Чего она хочет?

Драгоман повернул ко мне безгубое лицо:

– Она говорит, чтобы вы двое спустились к ней, когда придет ваш черед. Перед вашим выходом.

– Мы двое? – тупо переспросил я. – Кто? Перед каким выходом? Зачем «Музе» нужно, чтобы я пришел?

Тут корабль тряхнуло. Покалывание и гул, которые сопровождают движение через Плерому (своего рода вибрация в костях, когда волоски на руках встают дыбом), прекратились, я ощутил легкий рывок вниз, как всегда при возвращении в Кеному пустых форм. Нашу вселенную.