Сироты вечности - [416]

У меня в этом не было никаких сомнений. Она играла Корделию в последних двадцати представлениях, а Конделла – бесконечно гнусную Гонерилью.

– Нет, Корделией буду я, – объявила Конделла тоном, не допускающим возражений. – Ты будешь Реганой, Бекка – Гонерильей.

– Но, – начала совершенно раздавленная Аглая, – как ты можешь играть…

Она осеклась. Как сказать другой актрисе, что та стара для своей роли, даже если это будет очевидно самому тупому зрителю?

– Они – инопланетяне, – произнес Кемп. – Мы никогда не видели этих… пименов… а они никогда не видели нас. Они не могут определить наш возраст. Почти наверняка не могут определить пол. Я не уверен, что они могут определить наш биологический вид.

– И как они хоть что-нибудь поймут в пьесе? – буркнул Хемингс.

Я подумал, что он прав, потом вспомнил, что пимены – своего рода боги.

Корабль опустили на какую-то подходящую глубину, хотя столбы света по-прежнему проникали сквозь толщу чистой воды. Мы были как будто в сине-золотом соборе. Сотни пименов плавали вокруг: кто-то – на реактивных санях, кто-то – в более крупных прозрачных батискафах, через стенки которых на нас смотрели пассажиры. В глубинах были и другие подводные аппараты: одни двигались по своего рода магистралям, другие колыхались, словно косяки рыб. Ниже вода становилась все темнее – там с левиафаньей медлительностью скользило что-то более крупное и, как мне показалось, живое.

Кемп назначил мне роль. Я надеялся на Эдмунда, как все мы, молодые актеры, если не можем получить Эдгара, но мне достался дворецкий Гонерильи. По крайней мере, мне предстояло умереть на сцене. (Признаюсь, я никогда не понимал мотивов этого персонажа.)

Хемингсу определили роль Эдмунда, ублюдка во всех смыслах слова. Думаю, я сделал бы его Эдгаром – Хемингс настолько сумасшедший, что мог бы половину времени изображать Тома из Бедлама. Но Эдгаром стал Аллейн. Поуп был герцогом Корнуэльским, глупым мужем злобной Реганы. Я видел, что он недоверчиво косится на Аглаю (у него никогда не было такой молодой Реганы). Гофу досталась хорошая роль графа Кента.

В шекспировские дни существовала традиция, что шута в «Лире», своего рода блаженного, играет тот же актер, что Корделию, – шут никогда не присутствует с ней одновременно и полностью исчезает, когда начинаются ее главные сцены, – но при теперешнем подборе исполнителей это бы не получилось.

Я отдал бы левое яичко, чтобы сыграть шута, но им назначили Бербенка.

Адам, разумеется, получил роль старика, Филп был смелым и рыцарственным герцогом Бургундским, Кук – Кураном, придворным Глостера, а Хьюо – самим Глостером.

Незначительные роли – рыцарей, военачальников, гонцов, воинов, придворных и слуг – распределили быстро. Мы знали все роли – обязаны были знать.

Пиг подошел и сделал попытку привлечь внимание Кемпа, но наш бесстрашный предводитель был занят выбором костюмов и обсуждением постановки. Мы ненавидели играть на круглой сцене в середине зрительного зала и молили Абраксаса, чтобы тут было не как в Мезель-Гуле.

– В чем дело, Пиг? – прошептал я.

– «Муза», – влажно шепнул он мне в самое ухо.

– Что с ней?

– Лучше пойди посмотри, Уилбр.

Я спустился вместе с ним через машинное отделение, через два люка, по лестнице в крохотный отсек, вмещавший шар с мумией «Музы». Признаюсь, мне было страшно входить туда с одним только Пигом через час после того, как она при мне зашевелилась и открыла глаза.

Глаза у нее были по-прежнему открытые, но уже не пустые, а ясные, голубые и смотрели на меня. Уже не мумия. В синей жидкости плавала нагая девушка красивей и моложе Аглаи. Заново отросшие рыжие волосы колыхались вокруг головы яростным нимбом.

Она не то чтобы улыбнулась мне, но ее взгляд отметил мое присутствие.

Я сказал Пигу:

– Клянусь Иисусом Христом и петушьими яйцами Абраксаса. Давай отсюда убираться.

И мы убрались. Но, вообще-то, в те секунды, когда я глядел в глаза воскрешенной «Музы», в голове у меня крутилась строчка святого Юнга из старого катехизиса: «Сон подобен женщине. За ним останется последнее слово, как и первое».

Сказать, что это было исключительное представление «Лира», – значит сильно преуменьшить. Оно было более чем исключительное. Оно заслужило бы лавровый венок на любом съезде Бардовских трупп в Стратфорде за последние тысячу двести лет и больше. Легендарный Барбассессерра не создал бы лучшего Лира, чем Кемп в тот вечер. Даже его усталость придавала бо́льшую достоверность возрасту, отчаянию и безумию короля. И я должен признать, что Конделла в роли Корделии была трагически лучезарна и идеально, нелепо упряма. Через несколько минут я забыл, сколько ей лет, так что, думаю, пимены и вовсе этого не заметили.

Пимены.

Они разрешили нам выдвинуть и осветить собственную сцену «Музы». Корабль в достаточной степени восстановился, так что мог управиться со сценой и основным освещением, хотя кабиры полностью вышли из строя. У нас были наши гримерные, занавес и кулисы. Однако здесь нам не требовался шатер.

Корабль и сцена находились внутри пузыря. Понятия не имею, какая энергия поддерживала пузырь, возобновляла наш воздух и не давала инопланетному океану хлынуть внутрь. Мы не плавали, не покачивались; сцена под ногами казалась такой же недвижной, как днем раньше в Мезель-Гуле, но это, очевидно, была иллюзия, поскольку в какие-то мгновения мы понимали, что корабль, сцена и пузырь вращаются на триста шестьдесят градусов и в горизонтальной, и в вертикальной плоскости. По временам мы оказывались вниз головой – поверхность океана отчетливо виднелась под нашими ногами, сценой и кормой «Музы», – и все же сцена загадочным образом оставалась «внизу». Внутреннее ухо не ощущало перемен, гравитация не менялась. (Вообще-то, она сама по себе была подозрительной, поскольку на такой огромной планете ощущалась как земная.) Однако пузырь вращался очень медленно, так что, если не смотреть за просцениум, голова не кружилась. Один раз я глянул, и у меня перехватило дыхание.