Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея - [94]

Элизабет посмотрела на любовника, и когда тот вздохнул, едва заметно улыбнулась. Анри пояснил:

— Если пересчитать наши свидания, Лисбет, их наберется не так уж много. Когда мы будем жить вместе, моя красавица, все будет по-другому.

— И вскоре мы это проверим, правда? — нежно отозвалась она.

Веселье Элизабет было недолгим: на противоположной стороне бесконечной улицы Бродвей она увидела пожилого бедняка, того самого, с отсутствующим взглядом, которого встретила две недели назад перед входом в театр Лицеум. На нем были те же лохмотья, в одной руке метла, на сгибе другой болталось ведро.

— Анри, видишь того бедолагу, возле галантереи на той стороне улицы? Я бы хотела дать ему немного денег на еду. На него жалко смотреть… Пока я схожу туда, присмотри за детьми, хорошо?

— Это ни к чему. Тем более что мы говорим о нашем будущем, — не согласился мужчина. — Голодная смерть ему не грозит: старик подрабатывает тут и там, по мере сил. Он умственно отсталый, и местные торговцы его жалеют. Мой кузен иногда поручает ему чистить чаны в прачечной.

— А где он спит? На улице, как парижские Клошары? Им приходится ютиться под мостами, даже зимой. Случается, что по утрам их находят мертвыми.

Элизабет собралась уже переходить дорогу, но Анри крепкой рукой ее удержал. Он выглядел удивленным.

— А ты упрямая! — вздохнул он. — Ладно! Дай мне пятидолларовую купюру, я ему отнесу. И не переживай так, он точно знает, где будет спать!

— Как его зовут? Он иностранец?

— Лисбет, этот человек немой. Да что с тобой сегодня такое?

— Я имею право сочувствовать людям! — вспыхнула молодая женщина. — Мне до сих пор снится ноябрьский вечер, когда я бродила в Бронксе, продрогшая, напуганная, голодная. И как сидела на лавке в Сентрал-парке, а перед глазами — как те бандиты избивают отца…

Нервным жестом она достала из сумочки банкноту, вручила ее Анри. И, даже не бросив взгляд через улицу, побежала вперед, к Агате и сыну. На сердце у Элизабет было тяжело, хотелось плакать. Оказалось, что лучшее средство от этой внезапной тоски — расцеловать детей.

Обнимая их, Элизабет объявила, что каждому полагается по ячменному леденцу, и втроем они вошли в ближайший бакалейный магазин. Анри, поджидавший их на улице, укоризненно покачал головой:

— Лисбет, милая, у Рамберов их угощали карамельками и нугой! А теперь Агата не захочет есть суп.

— Ничего страшного, мне хотелось их порадовать. Ячменный леденец — это мелочь. Неизвестно, что будет с нами завтра, Анри. А теперь давай прощаться. Дальше я не пойду.

По улице медленно ехало свободное такси. Элизабет нетерпеливо ему помахала.

— До свидания, Агата! До свидания, Анри! — ласково сказала она. — Поцелуйте от меня Луизона.

Манхэттенский нищий, все это время стоявший перед галантереей, в витрине которой уже зажегся свет, проводил такси своим пустым взглядом. В левой руке он сжимал пятидолларовую банкноту.

Юноша лет пятнадцати, в надвинутом на самые брови картузе, толкнул его локтем, крикнул что-то оскорбительное и ловко выдернул деньги. После чего, довольный барышом, засмеялся и убежал.

На мельнице Дюкенов, в тот же день

Рассказав старому мельнику, что произошло в замке, Жюстен подуспокоился. Антуан Дюкен ласково похлопал его по спине.

— Выпей виноградной водки, мой мальчик, — полегчает, — сказал он. — Если уж вы с Ивонн все-таки повстречались, — а она ездит на ярмарку в Руйяк редко, — то, видно, так было нужно. Это судьба, а не случайность. Невестка не соврала: я собирался тебе написать.

— Но я правда хотел его убить, мсье Антуан! Я не владел собой, хотел его уничтожить, как бешеного зверя, который может еще навредить. Выходит, я ничем не лучше его.

— Ненависть у любого отнимает разум, я это точно знаю, — отвечал старик. — Хвала Господу, ты не совершил убийства.

— Но преступление-то совершил! Он — инвалид до конца своих дней, и я в этом виноват. Доктору из Руйяка я не рассказал всей правды, но, думаю, он что-то заподозрил. Мне стыдно, что этот монстр — мой отец, меня тошнит от мысли, что мы родственники по крови, и в то же самое время я стыжусь, что обошелся с ним так жестоко. Не худшим наказанием для него было бы, если б я уехал навсегда… Но, видит Бог, стоит подумать об Элизабет и что он с ней сделал, как мне хочется бить его опять и опять!

— Ларош может тебе навредить, Жюстен. Обвинит перед слугами или доктором, который не раз еще вернется, — вздохнул Антуан, протягивая морщинистые, с узловатыми пальцами руки к огню.

Он вернулся на любимое место у очага, приняв нежданного гостя с распростертыми объятиями.

— Если он на меня донесет, я готов признаться. Мне есть что сказать полиции в свое оправдание. Хотя, когда он в меня выстрелил, я жандармам его не выдал.

— Твоя правда, Жюстен. Думаю, он не посмеет тебя обвинить. А раз так, успокойся. Что б ты знал, я думал, что умру, когда узнал эту новость про Элизабет. Моя крошка в лапах этого извращенца! Худшие опасения подтвердились. Со своей собственной дочкой не получилось, но он отыгрался на внучке!

— Что вы такое говорите?

— Я один знаю правду про все муки, которые довелось вынести Катрин. Мои сыновья, конечно, что-то такое подозревали, а я знаю наверняка. Она доверилась мне. Наверное, потому, что я стар и очень набожен. Отец домогался ее с подростковых лет, когда она похорошела. И когда они с моим Гийомом стали встречаться, Ларош как с цепи сорвался. Проходу ей не давал, бедная девочка от него шарахалась. Вскоре после совершеннолетия Катрин прибежала к нам на мельницу и попросила приютить ее. Мы выделили ей отдельную комнату. У меня бессонница, и я часто просиживал ночи у ворот, караулил. Засовы мы поставили уже намного позже. Так вот, однажды вечером она пришла ко мне и рассказала подлинную причину своего бегства.