Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея - [151]

— Эдвард, прошу, не говори так! Мы еще ничего не знаем. Ты боишься?

— Да, боюсь! За Элизабет, нашу любимую дочку, которую я считаю таковой в силу отеческой любви, которую к ней испытываю. Что значат узы крови в сравнении с неизменной преданностью, заботой и нежностью, которые она видела от нас? Лисбет придет в отчаяние, если ее надежды рухнут, а еще хуже, если Гийом Дюкен окажется жалкой пародией на себя прежнего!

Мейбл кивнула, но с видимым сомнением. Встала, обняла мужа.

— Уже очень поздно, дорогой, и я устала. Пожалуйста, идем спать! Утро вечера мудренее.

Французская больница, понедельник, 10 июля 1905 года, в два часа ночи

Для Элизабет и Жана это был судьбоносный момент. Они проследовали за сестрой Бландин на третий этаж больницы. Посередине длинного коридора монахиня остановилась, указала на приоткрытую дверь.

— Даю вам четверть часа! Прогнозы докторов для Мартена отнюдь не радужные. Ему прооперировали раненое бедро, но после анестезии он не очнулся, что дает повод заподозрить нарушение деятельности мозга. Он в коме. Скажу еще, что его помыли и переодели в чистое белье.

С этими словами она беззвучно удалилась. Элизабет тихонько толкнула выкрашенную в белый цвет дверь, в волнении схватила Жана за руку. Какое-то время оба с замиранием сердца смотрели на человека на безукоризненно чистой постели. Голова у него была перебинтована. Настенный светильник слабо освещал палату.

— Нет, это не мой брат, — проговорил наконец Жан.

— Он, разумеется, переменился, — отозвалась Элизабет. — Я точно знаю: это папа. Стоило взять его за руку, и я это почувствовала. Для меня важен не только цвет глаз и родинка. Есть кое-что еще…

— Хорошая моя девочка, ты ошибаешься!

Элизабет только отмахнулась. Она приставила к кровати стул, села и замерла, не сводя с больного глаз. Жан примостился по другую сторону кровати на табурете.

— Дядя, если у тебя есть хоть тень сомнения, очень прошу, поищи какие-то знаки! Должно же быть что-то, доказывающее, что это действительно твой брат. Детские шрамы или бог весть что еще…

Молодая женщина тихо заплакала, снова взяла пострадавшего за руку. И моментально испытала прилив бесконечной радости. В тишине палаты слышалось напряженное дыхание больного, но для Элизабет звучал и внутренний голос, который повторял: «Это он, не бросай его!»

— Мама? — прошептала она. — Я обещаю, мамочка!

Жан вздрогнул. С тревогой воззрился на племянницу, но спрашивать ничего не стал — к горлу подступали рыдания. В раскрытой горловине больничной робы на шее у больного он увидел родинку — в том же месте, что и у Гийома. И еще кое-что — глубокий шрам на левом предплечье, которого Элизабет со своего места видеть не могла.

Он деликатно пробежал пальцами по бледному лицу пострадавшего, внимательно в него всматриваясь.

— Закрой-ка глаза на минутку, Лисбет, — потребовал он неожиданно охрипшим голосом. — Делай, что говорю!

Впечатленная этой резкостью, она поспешно зажмурилась. Жан откинул одеяла. Встал, чтобы лучше рассмотреть правую ногу больного. Во рту у него пересохло, когда он указательным пальцем провел по другому шраму, на коленке, — беловатому, на котором не росли волосы.

— Господи, возможно ли? — пробормотал он, снова укрывая больного.

— Что, дядя Жан? Что? — всполошилась Элизабет.

— Прости, что сомневался, моя девочка! Да, это мой брат Гийом! Живой! Господи, он все это время был жив!

От волнения он осекся и какое-то время жадно всматривался в лицо с закрытыми глазами, неподвижное и, таинственным образом, безмятежное. А потом заплакал. Сначала скупо, а потом по-детски, захлебываясь слезами, которые текли по щекам, по носу.

Элизабет улыбнулась. Необъяснимые прежде картинки ее плохого сна стали реальностью. Она поднесла руку своего вновь обретенного отца к губам и стала легонько целовать.

— Ты будешь жить, папочка, — тихо произнесла она минуту спустя. — Ты не можешь снова меня оставить!

— Да, Гийом, ты должен жить! — выдохнул наконец и Жан. — Кто мог подумать, что шрамы так пригодятся, когда ты их себе ставил? Иначе я бы тебя и не узнал, в таком виде…

Он всхлипнул и умолк, заметив, что Элизабет смотрит на него сияющими, счастливыми глазами.

— Папа, ты слышал? Это твой брат Жан, самый младший из Дюкенов! Вспомни мельницу на берегу Шаранты, и как каменные жернова перетирают зерно! И наш домик, и цветущий сад, за которым с любовью ухаживала мама! Папочка, очнись ради меня, своей дочки, ради мамы! Ради своей прекрасной Катрин! Ты ее часто так называл, я помню!

— А меня ты водил на речку ловить раков, Гийом! — подхватил Жан. — Я как-то вытащил большущего, и он цапнул меня за палец. Ты тогда смеялся!

Так их и застала сестра Бландин — за воспоминаниями. Посмотрела на настенные часы.

— Сестра, очень прошу, разрешите нам побыть еще! — попросила Элизабет, едва монахиня показалась на пороге. — Мы никому не мешаем. Соседняя кровать свободна.

— Это правда мой брат! — обрадованно воскликнул Жан. — Я отсюда не уйду!

— Брат он вам или нет, наш пациент нуждается в отдыхе и покое, — вынесла вердикт монахиня. — Я с удовольствием выслушаю разъяснения, если вы пожелаете их дать, в моем кабинете на первом этаже. И, если понадобится, сверюсь со старыми регистрационными книгами. Там указано, когда Мартен попал к нам впервые.