Сирень на Марсовом поле - [13]

Федор Платонович сидел, склоняясь над ее листками, внимательно и методично выслеживая и выверяя каждую цифру, каждую букву, каждый знак, покачивал головой, похмыкивал. Ему вдруг показалось, что он сидит у себя в университетской аудитории и просматривает ее контрольную по математике.

— Есть, — почти вскрикнул он. — Нашел.

— Я и не сомневалась ни минуты, что найдете, — сказала она, открывая глаза.

Он выпрямился и, держа чуть дрожащие в его руке листки, глядел на нее несколько растерянно.

— А я, признаться, сомневался.

— Напрасно.

Она глядела на него и улыбалась глазами, губами, всем ожившим, помолодевшим лицом.

Он улыбнулся в ответ, чего уже давно, кажется, очень давно не делал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Теперь Вера нередко обращалась за помощью к Федору Платоновичу. Сперва в этих случаях речь шла о каких-нибудь частностях, о сносках, о добывании нужного материала из справочников, о технике вычисления. Но мало-помалу и совсем как-то незаметно для Федора Платоновича характер его участия в работе Веры изменился и расширился. Они вместе правили корректуры публикуемых ею работ. С течением времени Федор Платонович стал все полней представлять себе, над чем Вера работает, что ее затрудняет, какие проблемы ее заботят. Познакомился он и с некоторыми из Вериных аспирантов, втянулся понемногу в их интересы.

Все это делалось медленно, постепенно, длилось месяцы и годы. Осенью шестидесятого года Вера поставила под одной из своих работ не только свою фамилию, но и фамилию Федора Платоновича. Когда машинистка принесла перепечатанную работу, Вера перед отправкой работы в математический журнал попросила Федора Платоновича вычитать ее.

— Охотно, — сказал Федор Платонович в ответ на Верину просьбу и тотчас принялся за работу.

Дойдя до последних строк и увидя свою фамилию в самом низу листа, Федор Платонович покраснел и низко нагнулся над работой. С минуту он был неподвижен, потом медленно и старательно зачеркнул свою фамилию. Вера, украдкой следившая за ним, спросила отрывисто:

— Почему?

Он отозвался, не поворачивая к ней лица и очень тихо:

— Я так не могу.

— Но это несправедливо. Вы работали рядом со мной. Это была совместная наша работа.

— Нет, это справедливо. Мера моего участия в этой работе весьма незначительна.

— Неправда. Совершенная неправда. Вы мне очень, очень помогли. Говорю это с полной ответственностью.

Он медленно покачал головой.

— Возможно, кой в чем и помог. Но идеи ваши, мысли ваши, методы ваши. — Он поднялся и, держа в руках листки машинописи, подошел к Вере. — Это наша работа, дорогая. И работа превосходная.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Он сказал, что мера его участия в этой работе весьма незначительна, и так оно и было на этот раз. Но мера участия его в других работах Веры постепенно возрастала. Это тайно радовало его и еще больше радовало Веру. Посторонние об их работе были осведомлены слабо или даже вовсе ничего не знали.

Как-то в начале зимы шестьдесят второго года заехал к Вере декан факультета Модест Григорьевич и застал Федора Платоновича горячо спорящим с одним из аспирантов о теории множеств.

— Что я вижу, что я слышу, — воскликнул Модест Григорьевич, останавливаясь на пороге маленькой комнаты дачной сторожки, превращенной в кабинет Веры. — Битва русских с кабардинцами. Блеснула шашка раз и два, и покатилась голова. Какое приятное глазу моему зрелище.

Он вошел, потирая озябшие руки, сбросил с плеч толстое зимнее пальто, поздоровался с хозяйкой, потом подошел к Федору Платоновичу.

— Очень рад.

Он подал мягкую полную руку, старательно потряс худую длиннопалую руку Федора Платоновича и повторил с видимым удовольствием:

— Очень рад.

Потом повернулся к аспиранту.

— И за вас рад.

Он в самом деле был рад тому, что так неожиданно для себя застал в сторожке. Был рад и дивился этому. Радости своей он не скрывал, но удивления старался не выказывать, по крайней мере до тех пор, пока в комнате находился Федор Платонович.

Но вскоре Федор Платонович собрался уходить. Аспирант вызвался его проводить. Они ушли. И тогда Модест Григорьевич уже не смог и не захотел скрывать своего удивления.

— Итак, свидетельствуем чудо? — обратился он к Вере, остановясь посредине комнаты и разводя в стороны руки.

— В математике, Модест Григорьевич, чудес не бывает, — улыбнулась Вера. — Как и в физике, сколько мне известно.

— Это все отговорки и увертки. И они не помогут. Объяснитесь начистоту, матушка, — как вы вернули Федора Платоновича математике? Нуте-ка.

— Да он сам вернулся. Я здесь ни при чем.

Модест Григорьевич покачал головой.

— Не верю.

Вера усмехнулась. Задумалась на минутку.

-- Хорошо. Попробую объясниться аналогией, хотя она, как известно, и не доказательство. Я ведь, знаете, не только математикой, но и шахматами увлекаюсь. Категорию имела. Ну вот. Один из моих постоянных партнеров как-то рассказал о своем шахматной учителе Ильине-Женевском. Это крупный шахматист, известный еще с десятых годов и особенно прославившийся в первые годы Советской власти. Так вот, будучи офицером, Ильин-Женевский во время первой мировой войны был тяжело контужен и начисто разучился играть в шахматы. Но это был человек огромной воли, и, знаете, он во второй раз в своей жизни научился играть в шахматы, и не только научился, но вернул себе постепенно былую шахматную силу и даже пошел вперед, стал чемпионом страны. К чему я это все рассказываю. То, что было возможно для Ильина-Женевского в шахматах, по-видимому, возможно и в других случаях, для других областей человеческой деятельности. Не знаю, объяснит ли это вам что-нибудь, но лучшими объяснениями я не располагаю.