Сирень на Марсовом поле - [11]

Она слушала молча, едва сдерживая слезы. Потом, когда он замолчал, сказала, стараясь переключить и его и себя на другое:

— Ладно. Довольно об этом. Оставим. Не будем больше. Расскажите лучше, как сейчас живете? Как устроились в Ленинграде? Как с жилплощадью и со всем остальным?

Следуя ее желанию, Федор Платонович заговорил о сегодняшнем.

— Спасибо. Устроился вполне сносно. Получил комнату в шестнадцать метров. Преподаю в средней школе…

Он приостановился. Вера кивнула.

— Да. Мне говорила кое-что Наталья Герасимовна. Она у меня бывает. Вчера была, между прочим. Декан наш Модест Григорьевич тоже, случается, приезжает по делам аспирантуры. Вообще, друзья не забывают.

Она говорила негромко, нарочито спокойно и, говоря, касалась теплыми пальцами его сухой руки, словно стараясь успокоить его, утишить боль, которая жила в нем. Но вернуть ему сейчас покой было уже невозможно. Она видела это. И когда Федор Платонович вскоре поднялся, собираясь уходить, она не удерживала его. Прощаясь, просила приезжать, когда только ему захочется, не стесняться, она всегда будет ему рада…

Он благодарно кивнул, но про себя решил, что больше сюда не придет. Так думал он в ту печальную минуту. Так думал он и по дороге к вокзалу, медленно и понуро бредя оживленным в воскресный день поселком… Не следовало, конечно, приходить сюда и сегодня. Не следует и впредь приходить. Это не облегчит, а напротив, может только прибавить лишние тяготы к трудной ее жизни… И ему теперь будет тяжело и неловко с ней. Но, в конце концов, дело не в том…

А в чем же?

Этого он не знал.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Несмотря на твердое решение не приезжать больше, он в ближайшее воскресное утро сел на Финляндском вокзале в электричку и спустя пятьдесят минут был в Комарове. Потом стал приезжать по субботам вечером. Весь вечер и несколько воскресных часов до обеда он проводил в сторожке Веры. Ночевал он у профессора Яковцева — давнего своего приятеля, который выделил ему безвозмездно маленькую комнату в своей даче. У него же Федор Платонович жил в каникулярное время.

В сторожку Веры Федор Платонович являлся обычно в начале одиннадцатого и в третьем часу уходил. Иногда заходил и вечером. Когда погода позволяла, он с помощью кого-нибудь из домочадцев Веры выносил ее на раскладушке к сиреневым кустам перед домом. Здесь они играли в шахматы, читали, слушали по радио музыку, тихо говорили и, случалось, подолгу молчали. Молчание не тяготило их. Когда Вера работала, Федор Платонович сидел неподалеку — насупленный, напряженно сосредоточенный, словно и он работал вместе с ней.

Иной раз он задремывал, тогда она опускала дощечку с прикрепленным листом бумаги и, оправив плед на неподвижных ногах, долго смотрела в его худощавое лицо с заострившимися чертами и бледными губами. Синие глаза ее темнели, суровели. Брови гневливо сходились у переносицы. Ей были тяжелы эти тихие минуты и горько отрадны.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Так прошел год — трудный, ничего еще не решивший в судьбе Федора Платоновича. А что вообще могло быть решено для него в этой тесной череде дней, излишне похожих один на другой? Он часто задавал себе этот вопрос. И не мог найти нужного ответа.

В сущности говоря, можно было полагать, что теперь все обстоит вполне благополучно. Он относительно здоров, имеет работу, жилье и завтрашний день не угрожает ему ничем дурным.

Да, это так. Несколько лет назад там, на Урале, он мог только мечтать о такой жизни. Теперь он живет этой жизнью, и это бесконечно мало. Бесконечно мало потому, что в теперешней его жизни недоставало чего-то очень важного, без чего не было и не могло быть покоя и душевного равновесия. Но чего? Знал ли он, чего ему недостает? Быть может, да, быть может, нет — он не всегда хотел об этом думать.

Иногда на него нападала хандра. И тогда он ничего уже не хотел. Вернувшись из школы, он заваливался на тощий диван, заменявший ему кровать, и часами лежал — равнодушный ко всему на свете, без мыслей, без желаний, с болезненно тяжелой головой.

Потом заставлял себя встать и, взяв шляпу, уходил из дому. Он шел из улицы в улицу. Шел быстрым, упрямым шагом, словно спеша навстречу кому-то, кто ждал его.

Но его никто не ждал. И, выйдя к Неве, он останавливался. Долго стоял он у гранитного парапета набережной и долго глядел в тихое плавное течение. Как могуче это плотное широкое течение. Как полна им река. Как украшает себя отражением берегов.

Душе становилось покойней и отрадней оттого, что прекрасное полноводье идет мимо, что оно отражает и его, что дышит в лицо речной свежестью… Надо быть наполненным до краев, гармонично и плавно идти в даль… Он же не наполнен. Оболочка его больше, чем то содержание, которое она объемлет. Он может вместить больше, гораздо больше. Мочь — это значит быть должным…

Он шел по набережной, хмуро убыстряя шаг. Бродил до устали, все думая о должном и сущем и все не будучи в силах решить, откуда взялся в нем этот дух беспокойства, жажда решений и поисков судьбы, которая прежде его как-то вовсе не заботила.

В один из весенних дней пятьдесят пятого года он пошел и купил себе хороший серый костюм, две белые рубашки, несколько галстуков, летние полуботинки, носки. Надел все новое. Потом разделся и мрачно улегся спать. Зачем ему все это? Смешно, право.