Сирень на Марсовом поле - [10]

Он получил телеграмму в субботу вечером, и в воскресенье утром уже сидел в электричке, увозившей его в Комарово, где без труда разыскал дачу Калинниковых.

Домик-сторожка, который занимала Вера, прятался в глубине большого участка, за стеной сосен и берез. Перед двумя окнами его, выходящими на юг, по обе стороны невысокого с цементными ступеньками крылечка, стояли сторожами кусты сирени, густо усыпанные уже бледнеющими кистями цветов.

Сирень была и в небольшой квадратной комнате, в которую вошел Федор Платонович. Она стояла в темном глиняном кувшине возле дивана с высокой мягкой спинкой. На диване полулежала Вера, укрытая до пояса толстым пледом в крупную многоцветную клетку.

Федор Платонович остановился на пороге и глядел на Веру с живым чувством радости и тревоги, сам не зная, чему радуется и чем тревожится.

— Ах, вот и вы, — сказала Вера низким, незнакомым ему голосом. — Проходите, пожалуйста, садитесь, не знаю, что еще надо сказать…

Он смотрел на нее и не трогался с места, пораженный незнакомостью всего ее облика. Он знал и помнил тоненькую, ловкую в движениях, оживленную, смело глядящую твердым взглядом девушку. Перед ним была крупноголовая женщина с большими, грустными, измученными глазами, обведенными темной болезненной синевой. Только сейчас, глядя на эту знакомо-незнакомую женщину, он с жалящей остротой, с какой-то вещной очевидностью ощутил необратимый ход времени, отделившего черной пропастью сегодняшнее от прошлого, к которому он час тому назад устремился, сев в электричку.

Вера взяла из стоявшего возле нее букетика сирени одну ветку и, вздохнув, сказала мягко и улыбчиво:

— Здравствуйте, дорогой профессор. Идите сюда. Сядьте около меня.

И едва она это сказала, едва поднесла веточку к лицу, как произошло чудо. Все теперешнее вдруг разом исчезло, и прежнее вернулось в удивительной полноте представлений и ощущений, вплоть до душевного равновесия, какого он не знал уже многие-многие годы. Чувствуя необыкновенный прилив сил, свободно и не сутулясь, он вошел в ее комнату, сел на стул возле дивана и сказал, улыбаясь:

— Здравствуйте, дорогая ученица.

Вера протянула руку. Он взял ее в обе свои и прижал к лицу. Она приподнялась и, обхватив его голову другой рукой, притянула к себе и поцеловала. Веточка сирени, которую она держала в руке, шершаво и ласково тронула его щеку. Тонкий аромат сирени пронизал его. Он закрыл глаза. Потом широко раскрыл их. Она глядела на него взволнованная, тяжело дыша. Потом заговорила…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Помните, как-то весной, давно-давно, я принесла на экзамен такую же веточку и вы стали искать счастье, пятилепестковое. Перед этим вы старательно вытерли носовым платком испачканные мелом пальцы и сказали, что счастье надо искать чистыми руками. И это звучало во мне как колокол совести.

Вы, наверно, забыли обо всем этом и едва ли когда-нибудь вспоминали оброненные мимоходом слова, а я и сейчас их слышу. Я ведь за Жорика не сразу замуж вышла тоже из-за этого. Я очень долго не могла на этот шаг решиться. Он сын академика, и ему только птичьего молока недоставало, а я детдомовка, моя опора — стипендия да собственная голова. Получалось, со стороны глядя, что я из корысти выходила за него. Конечно, все это не так было, но гордость во мне забунтовала: не хочу — и все. Не могу. А тут еще эти ваши слова о счастье. В общем, так получилось, что вышла только спустя два с половиной года после нашего разговора. Все оттягивала. Все казалось, что не люблю. Только когда на фронт провожала, поняла — все это зря навыдумывала, зря и себя и его мучила и обманывала этой нелюбовью.

А он ушел на фронт и вскоре погиб под Брянском. Я же тут, в Ленинграде, всю блокаду была, да вот перед самым концом не повезло. Под бомбежку попала, и все. Позвоночник сильно повредило. Ноги парализованы. И жаловаться некому, да и не к чему. Кому война горя не причинила. Вы вон сколько натерпелись, настрадались.

Я вам написала в самом начале, когда узнала, что вы в ополчении и уже на фронте. Мария Платоновна мне ваш адрес сказала, и я сразу же написала. Мне вскоре ответили — пропал без вести. Но я не поверила. Не поверила, что вы погибли, и все время не верила. И вот, видите, так и оказалось. Вы здесь передо мной. И я хочу теперь о вас знать все. И отчего так долго знать о себе никому не давали, и вообще все, все, совсем все. Поняли?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Он молчал — долго, трудно, тягостно. Светлые минуты прошли, и, видимо, безвозвратно. Она могла рассказать ему о себе все. Он не мог, не в силах был ответить ей тем же. Как рассказать о перенесенных страданиях? Как рассказать о страшном открытии, сделанном там, в Берестове, о своем несчастье, о том, что научная работа для него уже невозможна?

И он молчал. Она ждала, не будучи уверена, имеет ли право, надо ли побуждать его говорить, рассказывать о себе, так как догадывалась, что рассказывать придется о тяжком для него и, наверно, мучительном еще сейчас.

Наконец он пересилил себя. Заговорил. И медленно, часто останавливаясь, рассказал все, ничего не утаивая, все, чего до сих пор никому не рассказывал.