Сионская любовь - [29]

Разумный поймет, что Небеса для Господа, а земля — для человека, опора которого в земных делах, а не в небесных словах. Принес положенную жертву — и долг перед Богом исполнен. Книжники же непременно скажут: «Не празднует Бог ваши подношения, и нет Ему нужды в них». А я отвечу: «Небось мнят, что помыслы Господа им известны? Краснобайство их — пустословие, а цветистые речи — тарабарщина».

— Выходит, царя Соломона мудрые изречения — пустословие, а царя Давида стихи во славу Господа — тарабарщина? Это ли сказать ты хотел, Азрикам? Знай же, слова твои — зерна отчаяния, и если взойдут семена…

— То породят ядовитые плоды, — закончила за брата Тамар.

Азрикам ничего не ответил Тамар, боясь не совладать с подступившим гневом, но вновь обратился к Тейману.

— Я думаю, сколь не подобают невразумительные речи царю, столь неуместно краснобайство для простолюдина. Пустобрехи ученые глупы, как торговцы старьем. Надуть такого — пару пустяков. Принесет серебро на рынок, ему скажут: «Олово это» — он и поверит, а над ним смеются. Не с вельможами и воеводами им якшаться! Кто бы их замолчать заставил!

— Ты глух к духовности, Азрикам. Однако, присмотрись к вещам. Знатный и богатый невежда всю жизнь накопляет сокровища, а кончит век — и в памяти людей и следа о нем нет. И где труды его? За безвыходностью богач оставляет потомкам сокровища — ему более нечего оставить. А знаток слова Божьего умрет, и мудрость его живет и людям светит и в поколения передается, и помнят и славят его. Не видеть этого — слепцом блуждать! — возразил Тейман.

Затянувшийся диспут утомил Тамар. В словах Азрикама слышит лишь зависть и злость.

— Довольно говорить! По делам и по замыслам Бог поделил людей и разные языки им дал. Языком знания говорит мудрый, языком сердца — бескорыстный, а с языка завистника капает желчь. У каждого своя стезя, и люди по сходству роднятся, и человек жнет, что сеет, — внесла свою долю Тамар.

Тут Азрикам вспомнил урок искушенного Зимри и спохватился: зачем от сердца говорил?

— Я Амнона доброжелатель. Приготовлю ему щедрый дар, чтоб не знал нужды и любимым занятиям предавался. Знай же, Тамар, если нелестное о нем сказал, так это вырвалось по ошибке, а я за ошибки не цепляюсь.

— Цепляешься ли ты за ошибки или признаешь их — что мне до этого? — ответила Тамар.

Праведный Зимри

Тут хлынул проливной дождь и помог Азрикаму оставить невыгодную тему. Он сдержал гнев и стал рассуждать о том, что вот, мол, дождь помешает сборщикам урожая. А Тамар слушает рассеянно и все высматривает Амнона в окне. И видит — возвращается Амнон верхом, ибо дождь помешал ему добраться до Царского поля.

В комнату вошли Амнон и Зимри. От зоркого глаза последнего не ускользнуло, что между Тамар и Азрикамом случился спор, если не ссора.

— О чем судили-рядили? — спросил Зимри.

— Спорили о награде, что ждет мужа на пути его, — ответил Тейман.

Зимри горестно склонил голову на грудь, издал тяжкий вздох и заговорил.

— Награда, что ждет мужа? А я спрошу, чего ждать от мужа? Как волос на голове — число грехов человека, ибо он следует желаниям сердца. Скажем, глядит он в глаза девице или голос ее нежный ловит — и уж этим преступает закон, ибо в голове его похотливые мысли роятся. Да что там мысли! Ведь и руками, и ногами, и губами грешит мужчина! — вдохновляется Зимри.

— И обонянием грешить можно? — спросил, пряча улыбку, Тейман.

— Зря смеешься, юноша. О себе скажу. Нынче был в саду твоего отца. Деревья моложе трех лет. Плоды их запретны. Но какой чудный запах от завязи! Так нос толкает к греху. Даже малого греха следует остерегаться, а если допущен — непременно каяться. Вот, принес двух искупительных жертвенных горлиц.

— Двое-трое таких ревнителей покаяния, как ты, Зимри, опустошат иерусалимские овчарни и голубятни, — сказал Тейман. — Бедные бараны и горлицы простятся с жизнью за грехи сих мужей. А там настанет очередь овец Кэйдара и Ливана, и те иссякнут! Да и не диво это: по твоей науке всякий помысел преступен, каждый шаг грешен. Счастье наше, что Господь снисходителен и не столь щепетилен. Нет, Зимри! Земной человек — не ангел небесный. У этих двоих — разные пути. Впрочем, Амнон ближе нас всех к учению Бога. Послушаем его.

— Не стану судить людей, — с неизменной скромностью заявил Амнон, — а поучать чрезмерно — словно жвачку жевать. Хорошо об этом говорил пророк наш Миха из Морэйши: «Помни Бога, будь скромен, будь милосерден!» — таков смысл слов его.

— Как красива и чиста твоя речь, Амнон! — воскликнул Тейман.

Отец, мать, сын

Вошедшая Тирца пригласила спорщиков к столу, где заняли места Иядидья и званые гости — все вернулись из Храма, принеся жертвы.

После трапезы приглашенные разошлись по домам, благословив хозяина и дом его.

— Сегодня как мы согрешили, Зимри? Глядя глазами, слушая ушами, вдыхая носом? — продолжал подшучивать Тейман.

— Зачем грешить насмешкой? Ты юн годами, а я много пожил, и за спиной ношу нелегкий короб прошлых грехов, и забота моя велика: отмыть их, — с обидой ответил Зимри.

Услыхав сей разговор, Иядидья отослал Зимри по делам.

— Зачем, сын, смеешься над жаждущим спасения души? Учись смирению у него! Видел бы, как в Храме он проливает слезы раскаяния в былых грехах, как тронул сердца коэнов, как почитают его истинно верующие! — с укоризной сказал Иядидья.