Синяя тень - [2]

— Ой, — скажет Ольга, — устала, сил больше нет, легла бы и спала.

Волот возьмет ее на руки и несет:

— Спи, Олюшка.

Танька чуть не ревет:

— Чего ты ее несешь-то? Она же, кобылишша здорова, притворяется нарочно.

А он:

— Нет, Танечка, она правда устала, Олюшка наша. Тшш, пусть поспит.

Ветер свистит, гудит. Танька что-то бубнит, ноет, а он прислонит Ольгу к коленке, она и глаза прикроет, вроде спит, а он долго-долго так смотрит, «Какая ж ты красивая у меня», — шепчет.

А дома уже вечернее представление. Мать принесла замерзший хлеб — совсем мало. Бабка Лукерья, получив свою долю, не спешит есть — прежде молится о прощении грехов и спасении сына и внуков. Бабка Паша на молитвы времени не тратит. Оглядывая свой кусок хлеба, косится подозрительно на дочь:

— Где это видано, чтобы людям стольки хлеба давали — воробью на клевок? Что же это другие-то буханками хлеб тянут? А? Что ты говоришь? Не слышу я! Не слышу!

Но едва мать протягивает кусок хлеба любимице Таньке, глухота и болтливость разом слетают с бабульки. Лукерья тоже замирает, уставясь на этот, едва заметно больший, чем у остальных, кусок. Шевеля губами, со страдальческим лицом мать отрезает от Танькиного куска — по малюсенькому кубику для старух.

— Да ну ее! — вдруг вскакивает Танька. — Не буду я рядом с бабкой Пашей сидеть — она ногами пихается!

— Будет ли покой-то? — качает горестно головою мать. — Что стар, что мал! Вы бы хоть меня пожалели!

— Растопырилась! — шипит вслед Таньке бабушка Паша, но и баба Луша провожает Таньку на новое место холодным взглядом: Танька — постылая, испотачила ее мать, старших обделит, а балову свою наделит, Басенька — другое дело, милушка, любезная.

Любили Ольгу бабульки истово. А и всего-то — была Ольга с ними ласкова, не кричала на них, как сестра, причесывала их. Играючи и прически им строила, а они и рады игре. Вшей по военному времени выбирала, головы мыла. Только не стирала ихнее. Выросла в деревне, а была брезглива, старческого запаха не любила. Стишки им читала, мирила и уговаривала. Да еще и то, правда, что хороша была: гибкая, с приподнятой бровью, с тонкой, чистою кожей, с волосами, которые и в узел не упрячешь, и в косы не стянешь, с крутым изгибом нежного рта, с гордой горбинкою носа, с высокой шеей. Красоту всякий любит: и мал, и стар. А бабулькам еще и в похвальбу было: чего другого недослышат, а кто за их Ольгушкой ухаживал, знают и обсуждают, сравнивают и выбирают. А уж не так она и добра была. Пока хорошо, для всех расстарается. А раздражится, так тоже зловредная.

Послали Волота в соседний район. Каждый день по часу по телефону с ней говорил, телефонистки помогали им. Телеграммы слов по пятьдесят слал. А у нее такая тоска и злость: кажется, лучшие дни уходят, кажется, и вообще уже на всю жизнь одна, перестарка никому не нужная. И вот звонит ему, чтобы был во вторник. «Ольгушка, милая, — пытается убедить он ее, — ведь не могу, ведь война, ведь в армии я». Она и слышать ничего не желает: какая ей война, чтобы был тут во вторник, и все. Примчался ведь. И сразу из военкомата звонят, и сразу под арест. И опять же она злится: как так, опять она без него! Выпустили его — он сразу к ней. А уж вперед него подружки забежали, сказали, что идет он к ней. Она к комоду: поверх его карточки поставила фото другого парня. Захотелось ей посмотреть: каково это ему будет. Вошел Волот, увидел вместо своей фотографии на комоде другого — аж побелел. Долго смотрел.

— А где ж, — говорит, — моя фотография? — И голос вроде не его. Она только плечиком пожала. Отвернулся он, вроде заплакал.

— Ну, — говорит, — стерва, за одну мою слезу ты реки слез прольешь.

И выскочил. Она за ним. Он и не оглянулся. И на вечерке с другими девками танцевал, на нее и не глядел. Через три дня не вытерпела она, послала ему записку, чтобы пришел. Пришел Волот — а она и говорить не может, голос трясется. Взял он ее за подбородок:

— Ну что, настрадалась, дурочка?

А у нее слезы — кап-кап.

— Вот и я так мучился. Больше не будешь издеваться?

— А ты?

— Где уж мне издеваться — мне без тебя жизни нет.

Схватил в охапку и крутится по избе, и хохочет. Бабульки с печи:

— Спаси, господь-владыка, Басеньку уронит, нечистая сила!

— Во могута! Вольга-то в евонных руках что перышко!

— Не уроню! — кричит Волот. — Еще и вас, бабули, прихвачу, давно не кружилися! Через всю жизнь Оленьку пронесу, ногою о камень не приткнется!

А потом отправили их часть на Урал. Хотели они расписаться, с тем и к матери Ольгиной пришел Волот. А мать усомнилась: все же война, дождаться уж конца, тогда и жениться, да и молода Ольга, семнадцатый годок всего-навсего, любят, так не потеряются, коли сужены друг другу, никуда не денутся. И доверчивый, верный Волот согласился:

— Правильно вы, мамаша, сказали. Я люблю Олюшку, и она меня любит, значит, встретимся. Головы у меня не будет на плечах — только тогда я забуду Оленьку. Попомните мое слово, мамаша, за этим столом я еще буду сидеть. С Олюшкой. А домой ее привезу, все ахнут — какая у меня Оленька!

Оставил Волот вместо себя карточку: два бравых солдата — он и его друг Вано. А на обороте надпись: «Помни нас: меня и Ваню. А я тебя — верно говору — никогда не забуду». Так и написал, как говорил Вано: «верно говору».