Синяя тень - [13]

Маленькие тополя в зеленой молодой листве безмерно, упоенно ею сверкали. Большие же тополя листве волю не давали, они полнили широкое пространство вокруг густою россыпью бурых и красных сережек, и небо вокруг них, как свет вблизи звездных масс, изгибалось — у них было свое небо, как, может быть, было оно и у каждой жерделы, каждой вишни и даже у каждого тюльпана, уже поднявшего алое свое копье над наивно-торжественной и простой розеткой длинно-широких листьев.

Я увидел все это подробно — это и многое еще, я ощутил мягкую, влажную, но уже не пачкающую ботинок землю под ногами, хотя посреди улицы были еще лужи. Я увидел прелестный земной мусор — маленькие лепестки в каждой ложбине дороги вперемежку с длинными клейкими почками тополей, сухие ветки, старая и новая трава, распластанные терпеливые, как самозабвенные родители, листья одуванчика. Гудению пчел и пению и щелканью птиц открылись мои уши. Какое-то чувство не просто общности, — открытости нас друг в друге, мира и меня, возникло вдруг. Казалось, еще секунда, и я сольюсь со всем этим и что-то пойму.

Да, вот так примерно это ощущалось — что ничто не мешает мне войти во все это, потому что двери открыты, все двери открыты, не для меня, а просто, такой уж вот день; все двери открыты, и мои тоже. И если что-нибудь и мешает мне выйти из одних дверей и войти в другие, то разве что страх, страх неумелости. Так отвыкший ходить не знает, как сделать шаг и не упасть. Хотя все двери открыты. Или как не уверен слепой до этого человек, только что прозревший, то ли он видит и так ли. Величайшая растворенность во все, величайшая растворенность мира мне и в то же время какая-то неуверенность и осторожность, — вот так, да, так это было.

Но это я, а ведь суть была не во мне, а в этом мире. Все пушилось и увеличивалось в числе, все проникало вокруг в воздух и свет. Все пахло, все говорило внятно о своей особенности и нежности. Мелкое зеленело, высокое цвело. Во дворе молодой отец прижимал к себе дитя в кружевных, раскрытых простынках, эти простынки, кружева были вокруг его прижимающих рук упруго отогнуты назад — как лепестки, как крылышки. Кружевными пеленками, крылышками были отогнуты лепестки цветов вокруг пушистых, упруго растопыренных тычинок. Только что раскрывшиеся листья вишни были желтоваты и пупырчаты. Гудение пчел, упорно повторяющиеся трели птиц — они тоже были как бы материальны, вещественны, объемны. Каждая точка пространства извергалась мирами, и свежие, упругие эти миры не меньшели от соседних, упругих и сильных, а множили пространства, рождали для себя пространство и время. И не от слабости, а от щедрости и силы переливались друг в друга.

Восторг, экстаз — но неожиданный и даже пугающий. «Не МДП? — думал я. — Не маникально ли депрессивный это психоз? Не нарушится ли у меня координация движений?» Но я шел так же свободно и правильно, как и до этого…

Не оттого ли, спрашиваете вы, возник восторг, что я шел к ней? Напротив, это стало для меня вдруг не так уж и важно. Мысли мои влеклись совсем в другую сторону. Я уже не думал и о том, что свихнусь. Я озирался в восторженном удивлении. Но… перегородки ли томили меня, которые все не рушились, собственная ли неспособность шагнуть из себя, или чего-то нужно было от меня этому миру, что он так уж раскрылся — только был, был в моем восторге какой-то тревожный момент. Не могло это быть так, не для чего. Слишком сильно это было, чтобы не заключалось — нет, не раскрывалось в этом какого-то смысла. Все время рядом с экстазом, чуть ли не в нем была эта тревога. И не понимал я, должен ли я сделать усилие, или, наоборот, расслабиться: дать проникнуть в себя голосу мира, смыслу моего необыкновенного чувства. А глаза продолжали отмечать красноватые пучки листьев на сильных голенастых прутьях какого-то дерева и женщин на склоне, беливших стены домов.

В этом состоянии подошел я к дому девушки. Увеличило ли мой восторг то, что ко всему этому я еще увижу и ее? Не думаю. Я был как обыкновенный, не очень ловкий смертный, у которого на голове непостижимым образом оказался вдруг драгоценный кувшин, и вот человек движется, а кувшин покачивается, но не падает, и вот предстоит сделать и вовсе рискованное движение — стучать, раскланиваться, а главное, разговаривать, и мудрено ли кувшину уж если не свалиться, то хотя бы исчезнуть, как загадочному привидению? Я не сразу даже и постучал. А когда постучал, никто не откликнулся, не показался из дому. Я постучал сильней, прислушиваясь к себе — «кувшин» все был здесь, живой, но устойчивый.

Еще минут пять я то просто стоял, то стучал. Дома явно никого не было. Но я не сразу ушел. И не то чтобы надеясь, что кто-то придет, я даже, кажется, доволен был — ну, не без минутного огорчения, — что не застал никого дома. Мне просто некуда было спешить. Мир оставался все так же полон жизни и подробностей, мой взгляд не тускнел, и не оставляло ощущение взаимооткрытости с миром, вот только последняя грань оставалась — неосознанность значения этого открытия, бессловесность чувства. Казалось, вспыхни нужное слово, мысль, смысл, пойми я, что говорит мне на столь изобильном языке невероятно важных подробностей мир, и всё — осанна!