Синяя Борода - [21]

Закрыв глаза, Сатурнина сказала:

— Если я правильно понимаю, вы могли бы спасти Эмелину. При минус пяти градусах человеческое тело, одетое в ночную рубашку, погибает не сразу. Если бы, вместо того чтобы читать Луллия, вы отправились на поиски, то могли бы ее освободить. Тогда как после пяти часов чтения Эмелина оказалась мертва.

— Это правда. Я слишком уважал мою женщину, чтобы заподозрить с ее стороны столь грубую ошибку. Было около часа дня, когда голод оторвал меня от Луллия. Отсутствие Эмелины вдруг встревожило меня. Я обыскал весь дом и только тогда подумал о темной комнате. Открыв дверь, я увидел на полу ее труп. Я вскрикнул от ужаса и отчаяния. Взял ее на руки и отнес на кровать. Несомненно, она была мертва: тело Эмелины уже являло признаки трупного окоченения. А может быть, оно просто заморозилось. Я никогда не видел ее такой красивой, должен это признать. Снять с тела ночную рубашку оказалось нетрудно. Однако из-за жесткости и неподвижности ее членов мне пришлось помучиться, когда я надевал на нее платье цвета дня, которое сшил для нее. Потом я сходил за «хассельбладом» — и сделал первую в своей жизни фотографию. Нельзя не признать, это был шедевр. Красота Эмелины на портрете превосходит самое смелое воображение. Сделав такую фотографию, сожалеть не о чем, какова бы ни была цена. Я повесил ее на стену в темной комнате, которая отныне перестала быть местом моего тайного небытия, но где я продолжал частенько уединяться, чтобы любить Эмелину.

— Со всеми оговорками эту смерть все же можно считать несчастным случаем.

— Я ее таковым не считаю. Равно как и другие смерти, которые за ней последовали.

— Расскажите мне.

— Я рад, что вы больше не отказываетесь слушать мой рассказ. Через полтора года после смерти Эмелины я вновь ощутил потребность в женщине. Я дал объявление, и среди претенденток оказалась Прозерпина. Непостижимое свершилось: я влюбился в нее и она в меня. Она поселилась здесь, в вашей комнате; две недели спустя она разделила со мной постель.

— И вы не отключили криогенное устройство в темной комнате?

— Нет.

— Но ведь вы же знали теперь, что оно представляет реальную угрозу.

— Я по натуре великодушен: ошибка одной женщины не заставила меня поверить, что все женщины таковы.

— Великодушны? Я бы употребила другое слово. Назовем вас скорее последователем Аристотеля. Одна ласточка не делает весны.

— Мне нравится, что вы считаете меня последователем Аристотеля. Я тщеславен?

— Не знаю. Я хотела бы знать другое: сколько же ласточек вам нужно, чтобы объявить весну?

— Там будет видно.

— Сколько времени в среднем продолжались ваши идиллии до смертельного нарушения запрета?

— Правила тут нет. Ни разу больше полугода, ни разу меньше трех недель. Иные женщины нетерпеливее других.

— Три недели. Срок коротковат для безумной любви.

— Полгода тоже. Когда переживаешь безумную любовь, срок всегда слишком краток. Я мог бы во всех подробностях рассказать о восьми неделях с Прозерпиной, но боюсь вам наскучить. Любовь интересна лишь тем, кто ее испытывает; для других же — какое занудство!

— За восемнадцать лет — восемь женщин.

— Девять: есть еще вы. Пока живая.

— С вашего разрешения, обо мне мы поговорим позже. Итак, женщин было восемь. Много лет, и много женщин, и много смертей. Вы ни разу не усомнились в обоснованности вашей системы?

— Нет.

— Это выше моего понимания. Когда факты опровергают теорию, ее ставят под сомнение.

— Факты не опровергли мою теорию. Оттого, что все совершают одну ошибку, эта ошибка не становится менее тяжкой.

— Но это не значит, что тех, кто ее совершает, надо ликвидировать. Странный вы католик.

— В глазах Церкви мое поведение не подлежит защите.

— Да? И вы его не меняете?

— Я в тупике.

— Что вам мешает отключить убийственное устройство?

— Недостаток убежденности.

— И сколько женщин вам надо истребить, чтобы достичь этой убежденности?

Дон Элемирио расхохотался и ответил:

— Вы сами должны бы это знать.

— Ваши загадки меня бесят.

— У вас очень скверный характер, как у всех, кто боится.

— Ответьте на мой вопрос.

— Не больше девяти.

— Я вам не верю. Ручаюсь, каждый раз вы думали, что это — последний.

— Нет. У меня никогда не было такой уверенности. А вот с вами — есть.

— Вы правда думаете, что никого больше не полюбите после меня?

— Я не думаю. Я знаю.

— Почему?

— Ответив, я нанес бы оскорбление вашему уму. У вас в руках все элементы, чтобы доказать эту теорему. На сей раз я удалюсь в свои апартаменты первым. Чтобы дать вам подумать.

Допив в одиночестве бутылку шампанского и попытавшись привести в порядок мысли, Сатурнина с печальным вздохом направилась в библиотеку. «У меня есть загадка, есть, по словам убийцы, все, чтобы ее разгадать, мне не хватает метода. Не будем уподобляться Эдипу, предоставим дело случаю». Не думая больше ни о чем, она зажмурилась и наугад выбрала книгу.

Открыла глаза и увидела: «Библия. Конечно же. Но как выбрать нужный пассаж между Книгой Бытия и Апокалипсисом?»

Она уронила книгу и, сев на пол, прочла открывшуюся страницу. Это оказалось начало Песни песней:

Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.