Чтобы заглушить печаль расставания с родиной, эмигранты старались поскорее заснуть. На перроне в Катании полицейские обрывали голубые венки, иначе народ мог испугаться, приняв этот состав за похоронный. Вьюнки и фиалки летели в море, плескавшееся за окнами и выбрасывающее на берег полумертвых рыб.
Поскольку работы не было, а дядюшка Нели умер, никем не оплаканный, уехал из Минео и я. Примерно через месяц я написал письмо жене: «Наверно, лучше было сидеть в Минео и не ездить в Новару».
Двоюродный брат, когда увидел меня в гостинице, где работал мойщиком посуды, очень обрадовался:
— Молодец, Пьетро, что приехал. Здесь не то, что у нас. Все рано или поздно устраиваются.
Шли дни, а работы я не находил. Только через две недели меня наняли разгребать снег — дело для меня непривычное, ведь в Минео снега почти не бывает и в долинах уже в январе цветет миндаль, похожий на пушистые облачка.
Меня уволили за плохую работу (уж очень руки застывали), и я снова стал слоняться по улицам в надежде на лучшее. Если сквозь темные тучи случайно пробивался луч солнца, я усаживался где-нибудь в саду под голыми деревьями и вдыхал запахи трав, которые ветер доносил с погруженных в туман полей.
Стоило же мне появиться на главной улице Новары перед театром Кочча, как за мной мгновенно увязывались два типа в черных пиджаках и серых галстуках, они не спускали с меня глаз и все время обменивались какими-то странными жестами. И в один прекрасный день подошли ко мне, обступили с двух сторон, огорошив следующими словами:
— Ну куда же вы подевались? Идемте с нами. Для вас нашлось наконец место.
Я улыбнулся: как-то не верилось, что на свете есть такие благодетели, — и даже подумал, уж не ловушка ли это, но, поглядев на их начищенные до блеска ботинки, так что в них отражались в уменьшенном и перевернутом виде все прохожие, почему-то сразу успокоился.
Мы направились к вокзалу: я это понял по едкому запаху дыма и людскому потоку, тянувшемуся с улицы, где висит мемориальная доска в честь погибших партизан. У всех в руках красные чемоданы. На путях — один-единственный состав без конца и без начала. На окнах вагонов васильки и голубые вьюны — точь-в-точь как на том поезде, что увозил меня из Минео. Мои спутники скомандовали металлическим голосом, словно в глотку им вставили по маленькому громкоговорителю:
— Вас просят на посадку! Это поезд для безработных крестьян!
Я в растерянности залез в вагон, при мертвенном свете закопченной лампы осунувшийся человек с костлявыми руками надел мне на шею венок из васильков и указал на деревянное сиденье:
— Садитесь! Мы едва разыскали вас в Новаре. Здесь тысяча двести безработных южан. Вы последний. Поезд сейчас отправляется.
Раздался свисток. Состав дернулся и покатил по рельсам. За окошком плыл серый туман, привычный для Новары и ее окрестностей. Темноглазый попутчик, по выговору калабриец, объяснил мне, что лишь немногие счастливчики получат работу, остальных отправят восвояси. Мы съели по бутерброду, запивая кто водой, а кто и вином. Я не знал, что меня ждет, потому что полицейские не собирались отыскивать в длинном списке мою фамилию и место назначения. Поезда у нас, сами знаете, тащатся медленно, неизвестно отчего стоят целыми часами, пока начальник станции не соблаговолит дать сигнал к отправлению.
— Ты откуда? — спросил меня калабриец.
— Из Минео.
— А где это?
— На Сицилии. В горах.
— Да ну! Я тоже горец, только из Калабрии.
— И куда нас везут?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Только к вечеру, когда остался позади заснеженный Пьемонт, выяснилось, что едем мы в Вентимилью.
— Все же лучше, чем ничего, — заметил калабриец. Можно считать, нам повезло. Ведь многие так и вернулись по домам. А у нас дома о работе и мечтать нечего.
Мы прибыли в этот городишко поздно вечером, когда на улицах уже зажглись фонари и не было ни души. Нас с калабрийцем снарядили разгребать снег за вполне сносную плату. Но мы были непривычны к этой работе, у нас коченели ноги, руки и зуб на зуб не попадал, мы ведь выросли в краях, где солнце весь день дышит зноем на склоны гор. Однако мы понимали: рассчитывать на постоянную работу и здесь не приходится — рано или поздно снегопад в Вентимилье кончится, а деревья и холмы покроются зеленью и цветами.
