Синий гусь - [9]

Задержать немцев на перевале выпало нам. Мы продержались две недели. Как? Сейчас я не знаю. Наши погибли почти все. Мы экономили каждый патрон, каждый снаряд, денно и нощно вспоминая пещеру со взорванными боеприпасами. Погибли почти все. Но мы задержали их. Спустившись с гор, они попали уже в расположение частей ЭЛАС.

Все эти две недели меня не покидала мысль о Костасе. Взорвал ли он склад сам, понимая, что от немцев его уже не уберечь? А может, схема минирования не была отключена, и Костас подорвался случайно? Ведь это я не дал ему схемы!

Но они погибли как герои. Костас и Урания.

Итак, они переступили грань бытия и мифа. Тут начинается фаза их второго существования. Сменив лица, одежду, очертания облика, утратив (за неважностью) черты живой биографии, они превратились в пароль людского поведения. Вы знаете, что после взрыва многие крестьяне ушли в горы. Это действие прихоти мифа: он рождает коллективный порыв подражания, соединяя людей. И как во всяком мифе человек, действующий по его законам, не просто стремится к подражанию герою, он пытается отождествить себя с ним. Пока миф владеет народным сознанием, жизнь в нем способна к многократному повторению.

Мне хотелось написать об этом. Но в годы войны я бросил университет в Афинах и уехал к матери в деревню, я пришел в эту школу и остался здесь. А деревенскому учителю не пристало заниматься философскими разглагольствованиями». (Он нанес улыбающийся блик на щеку глобуса у Африканского континента.)

В моем блокноте таких записей было десятка полтора, но именно эти три показались мне наиболее интересными для предстоящих синхронных съемок.

Мы с Зюкой переночевали в доме Евангелоса. Он уступил ей свою спальню, а я устроился в закутке, некоей щели меж двух высоких стопок книг, которую учитель почтительно называл «кабинетом».

Я пролежал до утра с открытыми глазами, безуспешно тараня взглядом темноту книжного ущелья. Я не мог спать не от обилия переполнивших меня деревенских впечатлений. Здесь, в доме, присутствовала Зюка, и этой физической осязаемой ее близости не могли разрушить ни стены, ни барьер тишины, за которым притаилось ее дыхание и легкий скрип кровати, выкликаемый сонным движением. Зюка, как плотный воздух, наполняла собой весь дом, касаясь моей кожи, моих зрачков, моих губ, моих рук. Будто, не прерываясь, длилась та ночь, двадцать лет назад.

— Зачем вы приехали в Вялки? — спросила Зюка. — Тут нет строек эпохи, даже достижений нет. В колхозе разруха да бабье горе.

— С конца войны прошло девять лет. Что-то ведь изменилось, — сказал я.

— Изменилось: кончилось нечеловеческое напряжение «лишь бы выдюжить»! И пришло безразличие — все равно бесхозяйственность, все равно воруют, все равно трудодни не кормят.

— Недостатки, — поправил я, — а недостатки, как говорит мой главный редактор Иван Поликарпович Кузин, бывают трех родов: «отдельно взятые», «наряду с…» и «доставшиеся в наследство» — либо от царизма, либо от войны, либо от западного капиталистического влияния. — Я поиграл голосом.

Мне не хотелось вести с ней этот разговор всерьез, я попытался придать беседе легкий иронический оттенок. (Я подумал: «А ведь я так люблю цитировать Шкловского: «Ирония — это дешевый способ быть умным».)

Я сказал:

— Не шевелитесь, сидите вот так, пожалуйста. Это замечательно — на вас смотреть.

Зюка сидела на краешке низкой тахты (позднее я установил, что это была никакая не тахта, а обыкновенная стародавняя панцирная сетка от кровати, накрытая «пледом», сшитым из двух грубошерстных деревенских шалей). Она сидела, сплетя длинные ноги и уронив с колен невесомые кисти рук. В каком-то заграничном проспекте я видел фотографию женщины, сидящей в такой позе. Но Зюка, конечно, не видела никаких таких проспектов — ее женственность была не подражательной, а врожденной. Господи, да вообще, все в ней было единственно — ее. И никогда — ни до ни после — я не видел такого прямого серо-зеленого взгляда, в котором всегда дрожало некое постоянное выражение, не спугиваемое ни улыбкой, ни страхом. (Я подумал: «Дурак ты, Кузин: Паладу нельзя наказать, послав его даже в забытые богом Вялки. Я привезу тебе съемку, от которой ты закачаешься»).

Я сказал:

— Без недостатков работает только природа. Да, наверное, и она изнемогла, создавая вас. Из какого это яйца вы вылупились, такая распрекрасная? А? Черт-те что за красавица! И в такой дыре упрятана. Вялки, и вдруг — вы!

Она ответила, не меняя выражения лица:

— Спасибо. Мне очень важно, что вы меня считаете красивой.

— Нет, действительно, — подхватил я, но она прервала меня:

— Да, да, я поняла. Действительно — важно. — И через паузу: — Кино, которое вы делаете, называется «документальное»?

Я утвердительно кивнул.

— Странный смысл приобретает слово «документ». Это вроде медицинской справки, которая всем без исключения людям выдается в том, что человек абсолютно здоров. Но ведь по такому документу нельзя вылечить человека. А годы спустя люди, читая справку, не поймут, что мучило этого человека, от чего он страдал. И как поборол болезнь.

Она все-таки опять свернула на начальную тропку разговора. Я сделал еще одну попытку: