Синий гусь - [4]

Видна стала и фигура, заслонявшая дверной проем: могучая женщина в старой беличьей шубе, вытертой на груди до кожаной основы. Блестящие эти кожаные латы воинственно оберегали монументальность стоящей. Лицо ее, молодое и румяное — единственное, — не утрачивало и в рыжем керосиновом мерцании яркой свежести.

— Располагайтесь, ребятушки, — сказала она, и я понял, что тоненький дискант как раз принадлежал ей, — кроватей мало, так что по двое, по трое. Девочки с девочками, мальчики с мальчиками.

— Я лично — с девочками, — хохотнул мальчуган, по голосу тот, что возвестил: «Привал, братцы, привал».

— Уймись, Серега, — мирно сказала женщина, — устали все.

Комендантша захохотала, лампа в ее руке запрыгала, свет швырял туда-сюда желточные лица-блинчики, они сжимались и расплывались, румяное солнце над беличьей шубой зорилось лубочной улыбкой, и весь кукольный этот маскарад, мелькнув мимо моих глаз, ушел в пляску камуфляжных пятен на лоскутном одеяле у окна: я заснул.

Серый рассвет только тяжело навалился на маленькие окна. Светлее от него почти не стало.

Я вышел в сени, выстудившиеся за ночь, увидел в углу железный рукомойник над ржавым ведром, подергал рукомойник за хоботок. Скудная холодная струйка наполнила ладони. Я приложил воду к лицу, вытер его носовым платком.

Комендантши в сенях не было — на ее койке валялся залоснившийся армейский полушубок. Приоткрыв дверь на крыльцо, я увидел, что возле поленницы комендантша в одном своем коротеньком ситцевом платье колет дрова. Поленья взвизгивали под колуном, как девчата на гулянке — коротко и бойко и со вздохом валились в снег.

— Помочь? — крикнул я комендантше.

— Сами, — она махнула над головой колуном. — Нам гимнастика. А вам куда ехать-то?

— В Вялки, — сказал я.

— Ну вот — всем в Вялки. Матильде Ивановне с лилипутами тоже в Вялки на выступление. С Матильдой Ивановной познакомились?

— Нет. С какой это?

— Да лилипутская начальница, ночью же после вас приехали. Они от области тут с выступлениями разъезжают, а она над ними начальница. — Комендантша повернула голову к дороге, идущей рядом с поленницей, и добавила: — Вот и им в Вялки. Ну, дал Филимонов лошадь?

Из-за поленницы вышла девушка в синем пальтишке с пушистым воротником, в довоенных фетровых ботах. Она постучала ногой о ногу, сбивая с бот прилипший снег. Значит, она и была библиотекарша из Вялок.

— Не дает, — сказала она, — придется идти пешком.

Комендантша положила топор в снег:

— Ничего, молодые. Да и без вещей. А вот им тоже в Вялки, а у них поклажи цельный воз. И у лилипутов поклажа. Да и не дойти им — шажочки у них маленькие. А вы молодые, дойдете. Не мороз. Март — не январь.

— Да, март. Это мой месяц, — сказала девушка.

— Рождение? — уточнила комендантша.

— Нет. Просто мой месяц.

— Ничего, транспорт добудем, — сказал я. — Если нам необходимо в Вялки, должен появиться транспорт до Вялок.

Тут же на дороге загрохотала полуторка, и, подрулив к Дому колхозника, шофер высунулся из кабины:

— Есть кто до Вялок?

Она сошла у зеленого домика с белыми резными наличниками, над крыльцом которого тоже резными деревянными буквами было выложено: «Библиотека».

Она спросила:

— Может быть, вы оставите пока аппаратуру у нас в библиотеке?

— Пожалуй, — сказал я и стал через борт грузовика спускать камеру, «яуф», кофр со светом.

Лилипуты темпераментно махали нам маленькими ручками. Это было уже, хоть и краткое, но расставание: мы проспали ночь под общим кровом, мы десять верст весело тряслись в одном кузове.

Из кабины лучилось лубочное солнце, лик Матильды Ивановны:

— Ждем на представление!

Я внес аппаратуру в «зал» библиотеки — небольшую комнату с самодельными полками и старомодной книжной этажеркой. На стенах висели приколотые кнопками портреты знаменитых писателей, вырезанные из журнала «Огонек». Только портрет Пушкина был оправлен деревянной резной рамочкой.

Я сказал с веселым хвастовством:

— Ну, что я говорил? Стоило мне пожелать — и транспорт тут как тут. Держитесь меня, я везучий.

— Наверное, потому что вы знаменитый. А может быть, вы знаменитый, потому что везучий. Я не знаю, как бывает у знаменитостей.

Я уже был знаменитым. Ну, известным, во всяком случае: о моих фронтовых съемках писали все газеты, два моих послевоенных фильма были удостоены Сталинской премии. Но к везенью это не имело отношения, я хорошо протрубил и под огнем, и на самых трудных объектах после войны.

Но что правда, то правда: стоило мне чего-то пожелать, и это тут же оказывалось под рукой, бралось само собой из самых непредвиденных источников.

— Однако ночью, когда встал ваш «виллис», вам все-таки не повезло.

— Как это не повезло? А знакомство с вами?

Я сказал это просто так, чтобы доставить ей удовольствие, но она ответила серьезно:

— Это — март.

И тут я сообразил, что сам-то назвал себя еще в машине, даже рассказал кое-что из операторских баек, а как ее зовут — не знаю.

— Меня зовут Зюка, — сказала она.

— Зюка? А полное имя — как?

— Гражина.

— Зюка — Гражина? Не вижу логики.

— А зачем вам логика? — она искренне удивилась.

Это было двадцать лет назад. Ей было двадцать три года. Мне — тридцать три.

Апельсиновая мякоть гостиничного дивана наполнилась теплом моего тела, но самому мне вдруг стало зябко в поляризованном полумраке. Уже не пугал и не грел коричневатый солнцепек на склоне Ликобетоса, с которого пропала Зюка. Ее не было там, но голос еще не покинул холм: