Синие шинели - [98]

В Ташкенте Иванова встретил начальник отдела уголовного розыска Чапрасов.

— Хорошо, что вы так быстро к нам, — сказал Чапрасов. — Я думаю, тут есть над чем вам поработать.

И он рассказал ему о событиях последних дней. Ташкентским оперативникам удалось установить, что Лыков и Замарчик совершили в городе несколько преступлений — ограбления, кражи.

— А пистолет, в самом деле, зайцевский, из Новосибирска?

— Да. Это бесспорно. Но насчет своих новосибирских дел они как в рот воды набрали. Мы послали туда их фотографии на опознание. Ответ вот-вот должен быть.

— А про Алма-Ату говорят что-нибудь?

— Божатся, что не были у вас. Оба в один голос. Судя по тому, как Лыков и Замарчик ведут себя на допросах, ребята бывалые, не первый раз им приходится сидеть со следователем с глазу на глаз.

— У меня с собой гильза и пуля из квартиры профессора Аверина, — сказал Иванов. — Сможем быстро провести экспертизу?

— Конечно. Наши эксперты для соседей постараются.

На другой день эксперты-криминалисты Резчиков и Громов принесли Иванову заключение. В нем говорилось:

«Гильза и пуля, обнаруженные на месте убийства Аверина И. Ф. в г. Алма-Ате, выстрелены из пистолета, изъятого при задержании у Лыкова Г. А.».

* * *

«Нет», «Не знаю», «Не был», «Не совершал»… Эти слова Лыков чаще всего повторял на допросах в Алма-Ате, куда его и Замарчика срочно этапировали из Ташкента. А потом неожиданно память прояснилась, и Лыков вдруг разговорился.

Казаченко не перебивал его, лишь время от времени делал необходимые записи.

— Много мне о себе рассказывать не приходится, — улыбаясь, говорил Лыков. — Но все же послушайте, гражданин начальник. Я родился в тридцать первом. В Сибири. В Новосибирске мать и теперь живет, сестра — там же, братья. На учебу я не очень был жадный, прямо скажу. До шестого класса кое-как дополз и бросил. Поработал на фабрике. Но тут мне не повезло — заболел и пришлось уволиться. Потом в армию призвали. Служба не очень пришлась мне по вкусу. Попал под трибунал. Да вы это знаете сами. А как вернулся из заключения, стал жить у матери. Думал дома на работу устраиваться, но не нашел подходящей. Ничем таким не занимался, завязал накрепко. Почему ушел из дому? Да потому же — решил поехать на заработки в Среднюю Азию. Там строек много всяких, работы для таких, как я, навалом. Ах, вспомнили про записку… Ну, я матери нарочно написал, что еду в Кисловодск, подлечиться на курорте, чтоб не расстраивалась. А думал, как устроюсь получше, тогда и напишу.

— Значит, вернувшись в Новосибирск, вы решили «завязать»?.. Так, Лыков? — спросил Казаченко.

— Это уж точно, гражданин начальник. Подумал — хватит с меня, хватит трибунала.

— Очень похвально, — одобрительно сказал Казаченко. — Но я немного не понимаю, Лыков. Ваш брат дает показания, послушайте: «После освобождения из заключения Георгий высказывал мне мысль, что будет жить и работать честно; спустя некоторое время он стал говорить, что будет жить за счет краж. Так легче… На мои уговоры смеялся надо мной, не хотел слушать».

Лыков усмехнулся.

— Точно. Он у нас честный. Работяга. Что ж, гражданин начальник, видно, бесполезно отпираться. Ведь брат дает показания, не кто-нибудь. Было такое. Отдохнул немного после лагеря, осмотрелся и решил свернуть на старую дорожку.

Но разговоры разговорами… На одни разговоры полагаться было нельзя. И работники милиции разъехались по разным городам, чтобы проверить показания задержанных, чтобы поточнее выяснить, о чем они говорят и главное — о чем умалчивают. А допросы продолжались. Лыков и Замарчик хитрили. Сознавались только тогда, когда под напором очевидных фактов отпираться было уже бесполезно. Но тут же «вспоминали» новые обстоятельства, которые тоже требовали тщательной проверки.

Работники милиции постепенно возвращались из командировок. Результаты в большинстве были обнадеживающими. Пострадавшие неизменно опознавали Лыкова по предъявленной фотокарточке. И постовой Зайцев его опознал.

Казаченко вызвал Лыкова на очередной допрос.

— Я хочу сообщить вам, — сказал он, подождав, когда выйдет конвойный, — что нет смысла отпираться от новосибирских и ташкентских дел. Это просто глупо. Расскажите-ка — и подробнее, с кем и когда вы уехали из Новосибирска, как попали в Алма-Ату и когда перебрались в Ташкент.

Лыков долго молчал, и Казаченко не торопил его. Он только повторил:

— Да, по-моему, глупо и дальше твердить: «Не совершал», «Не помню»…

Лоб Лыкова, собравшийся в складки, неожиданно разгладился.

— Хорошо. Я отвечу, — начал он. — Из Новосибирска я поехал в Ташкент, но в Алма-Ате не останавливался. Ехал в мягком, как полагается… В купе было еще двое. Выпить не дураки, а я тоже люблю пропустить стакан-другой. Ну, и напропускался! Сошли мы в Ташкенте совсем пьяными. Попутчики меня бросили, а я еле на ногах стоял. Очнулся на рассвете, под забором каким-то. А рядом со мной валяется хозяйственная сумка; я в нее заглянул — а там пистолет и нож, вернее, кинжал. Не бросать же… Я уехал к знакомой девушке в Чирчик. А днем меня взяла милиция. Вот и все, гражданин начальник.

— Это вы уже говорили, Лыков — на самых первых допросах в Ташкенте. С кем же все-таки вы ехали из Новосибирска и когда?