Синие цветы II: Науэль - [17]
Эллеке дернулся, словно наступил на оголенный провод.
– И ты продолжишь? – он почти визжал. – Дальше вбивать себя в дерьмо? На самого себя тебе тоже похуй, как на всех? Как же я устал от твоих загулов, вранья, цинизма, оправданий! Я настоящий кретин, если пытаюсь спасти того, кто сам же рад загнуться! Ничего не пытаешься изменить к лучшему, лишь делаешь так, чтобы стало еще хуже! Ну, давай, корми собой своих пиявок, выращивай сорняки в собственных мозгах. Я больше не буду тебя жалеть!
Эллеке задохнулся, затих. На его щеках горели красные пятна. Я всматривался в его лицо, изнемогая, почти умирая от обожания. Это было предельно приятно и невыносимо больно. И я подумал: как смогу я жить без него? Просыпаться по утрам, зная, что не увижу его больше, и проживать этот день до конца? В разлуке с ним меня грызли тоска и тревога. Но и рядом с ним мне не было покоя. Он не знал, что я жарился меж двух огней: желанием никогда не уходить и желанием никогда не возвращаться. Что я часто не могу уснуть, даже если очень хочу, и мне смертельно надоели мерзости, что являются мне, стоит закрыть глаза, – навязчиво, из ночи в ночь. Что я совсем запутался, уже не знаю, где пол и где потолок, а мне пытаются толковать про правильно-неправильно, и что моя голова полна чужих мыслей, и неизвестно, куда пропали мои. Что когда-то я совсем с собой рассорился и навсегда ушел от себя, а теперь не могу отыскать. Что я хотел бы найти твердую почву, но подо мной только дрожащая, проваливающаяся поверхность. Что мне уже невозможно жить с такой ненавистью, но с такой любовью – тем более. Что я хотел бы быть им, думать, как он, выглядеть, как он, любить свободно, как он. Курить под настроение две сигареты в неделю, а не две пачки в день, хотя сигареты уже из ушей лезут, и, начиная пить, не нажираться каждый раз в лёжку. Но я оставался собой, и мне в себе было так же уютно, как хомячку в кофемолке.
– Я – это я. Ты – это ты. Ты не можешь указывать, что мне нужно делать и что я могу делать, потому что ты не был в моей шкуре. Ты даже не знаешь, кто я.
– А ты пытался объяснить мне? Ну же, если я не в состоянии врубиться сам, ты мне скажи: кто ты есть? Что ты чувствуешь?
Он вырывал из меня ответы, но у меня их не было.
– Никто, ничего, – мне хотелось бы бежать прочь, безостановочно и безвозвратно.
И он почувствовал. Слабо улыбающийся, он казался мне совершенно беззащитным, и я боялся шелохнуться, сказать хотя бы слово и этим ранить его еще больше.
– Хорошо, хорошо… – прошептал Эллеке. – Тогда не делай ничего. Только отдай мне себя. Моих сил хватит на нас обоих. Я говорил с мамой… Она обещала, что бросит его. Я уверен, она сможет принять наши отношения. Ей придется. Нам недолго осталось здесь мучиться. Мы уедем, и я заберу тебя с нами. Разве это будет не здорово?
Это здорово. Но этого не будет. То, что он предлагал мне, было очень хорошим, слишком хорошим, чтобы я мог это взять. На контрасте с Эллеке я прочувствовал всю свою ущербность.
Он обнял меня, погладил по спине. Я тоже обнял его, пропустив руки под его куртку, – только потому, что никогда не мог противиться соблазну прикоснуться к нему. Кожа Эллеке была такой теплой. Закрыв глаза, я опустил голову на его плечо.
– Когда я сержусь на тебя, мне плохо, – сказал он глухо.
– Мне тоже, Элле.
Я не находил сил отстраниться. Глаза жгло.
– Отпусти меня, пожалуйста, – я просил его о большем, он и не представлял, о чем.
И только из неведения он отпустил. Я нерешительно смотрел на него.
– Я пойду?
– Как хочешь.
Я уже отдалился на некоторое расстояние, когда он сказал мне:
– Все будет хорошо. Правда.
– Конечно, – согласился я, не останавливаясь. С кем-то, где-то, не со мной у тебя все будет хорошо, в этом нет сомнений, Элле.
Я позволил себе оглянуться только когда отошел достаточно далеко и уже не мог рассмотреть его среди зеленых зарослей.
Дома ко мне привязалась мать. Я метнул в нее короткое «отъебись», и она вышла из моей комнаты, пораженная тем, что, после семи лет игры в молчанку, я заговорил с ней, даже если сказать кроме этого единственного слова мне было нечего. У меня были колечки в мочке левого уха и привычка дергать за них, и я бродил из угла в угол моей тесной комнаты, швырял вещи на кровать, курил сигарету за сигаретой и бросал окурки на пол, теребил сережки, не замечая, что уже потекла кровь. Один раз я присел на кровать и громко, совершенно по-детски, зарыдал. Это горе было внутри меня, но моя голова отказывалась его принять. Я перестал плакать так же резко, как начал. Отыскал под матрасом заначку – свернутый в квадратик тетрадный лист. Развернул, жадно втянул весь порошок в ноздри. О, мой любимый анальгетик.
Чувствуя блаженное отупение, собрал свои пластинки, кассеты, завернул в свитер, чтобы не повредить при перевозке. Вырвал из журналов страницы с самыми любимыми фотосессиями. Косметика, шмотки. Какой-то набор блестящей девочки. У меня была пара книг, которые подарил мне Эллеке и которые я так и не прочел. Я и не подумал взять их с собой. Мне хотелось разорвать невыносимую связь между мной и Эллеке полностью. Никаких памятных вещей, никаких воспоминаний. Забыть его, этот город, все, что здесь со мной происходило. Только еще одно дело… та самая видеозапись. Гребаная гостиная Порошка. Его диван цвета подгнившей кукурузы.
