Синеет речка Тара - [5]

Ванька камушек нашел и запустил им в коршуна. Камушек взвился чуть выше бревенчатой бани и упал где-то на огороде между высоких огуречных грядок. Коршун, однако, улетел, а мы с Ванькой пошли под навес сарая. Здесь стоял наш Игренька и жевал овес, беря его мягкими губами из белого корытца. В углу навеса были сложены друг на друга сани, а рядом стояла кошевка. Нарядная кошевка, вся в каких-то блескучих заклепках, вороненая, изнутри обшита и обита серым войлоком.

Обшарили мы ту кошевку, обнюхали, залезли в нее и развалились на кожаной подушке. Я вообразил себя Иваном-царевичем, едущим в золотой карете за своей невестой — Еленой Прекрасной.

Под навес влетели ласточки и спрятались в гнездах, что были слеплены прямо надо мной на толстом бревне.

— Давай поймаем? — предложил я Ваньке.

Но он сказал поучительно:

— Ласточек зорить нельзя. Воробья можно, а ласточек нельзя. Пойдем-ка лучше борова посмотрим. Слышишь, как он хрюкает?

В самом деле, совсем рядом где-то хрюкал тот боров, говорил будто: ох, ох, объелся, чуть не сдох.

Ну, свиньи у нас и свои были — ничего интересного. А вот разве у дедушки Андрея… И мы с Ванькой повернули вертушку, открыли тяжелую дверь и вошли в вонючий котух. В темноте за перегородкой рассмотрели мы четыре большущих свиньи. Одна из них пестрая, точно дегтем вымазанная, и мы ей, наверно, сразу же понравились. С ласковым похрюкиванием подошла она к загородке и просунула между жердин свой белый пятачок с двумя черными дырочками. Глаза у свиньи горели красными огоньками, щетина на холке торчала.

— Хрю-хрю! — сказал Ванька и потянулся к свинье, стал чухать у нее за ушами.

Хрю-хрю! — довольно отозвалась свинья. — Хрю!

— Хрю-хрю! — сказал и я и тоже потянулся к белому пятачку.

Хрю-хрю! — ответила и мне свинья, будто, поздоровалась. Но как только я взял ее за твердое рыло, она вдруг мотнула башкой и клацнула клыками. Мне показалось сперва, что пальцы мои остались в ее зубастой пасти, и я испуганно загорланил во всю ивановскую. Тут же в котух вскочил дедушка Андрей и огрел свинью чем-то так, что она взвизгнула посильнее меня и метнулась в угол; откашливаясь сердито: кхрр! кхрр!

— Ах ты, якори тебя! — сказал дедушка Андрей и подхватил меня на руки. Вынес на двор, стал осматривать мои руки. — А ну, что она тут с тобой изделала?

На пальцах у меня были только вмятины от зубов.

— Ну ты, пострел, больно смел, — сказал дедушка Андрей и легонько шлепнул меня.

Из конуры — опрокинутой набок деревянной бочки — навстречу мне вылез старый пес Полкан. И Ванька тут как тут очутился.

— Полкан! Полкан! — позвал Ванька.

Я забыл о свинье и тоже подошел ближе к собаке, которая смотрела на меня добрыми коричневыми глазами.

— Полкан, р-р-р! — зарычал Ванька.

— Р-р-р! — поддержал я. — Гав!

Гррр! — утробно откликнулся старый пес, опуская книзу поседевшую морду и скаля желтые клыки. Я в страхе отступил, но Ванька вдруг со всей силой толкнул меня на собаку. Я не слыхал, как треснули мои новенькие штанишки. И не закричал я, а схватился лишь за то место, где, как мне показалось, был вырван порядочный кусок мякоти. И так мне стало горько, когда обнаружил, что не кусок мякоти вырван, а клок моих новеньких холщовых штанишек.

Ваньке отец накрутил до малиновой красноты ухо, а я получил подзатыльник. Сидел потом без штанов на лавке в доме и ждал, пока бабушка Александра залатает дыру. Желтый, пол зеркально блестел, по нему косо растянулись дымчатые переплеты оконных рам, в солнечных квадратах ярко горела разноцветная домотканая дорожка-половичок. Стены и потолок расписаны красными и зелеными завитушками: любуйся — не налюбуешься. Красивую клеенку на столе я рассмотрел потом и цветастый фарфоровый чайник, красовавшийся на золотой конфорке самовара.

Разной сладости на столе было столько, что глаза разбежались. Тут и посыпанная сахаром клюква, и золотистая морошка в хрустальной вазочке, и груздочки в белой обливной тарелке. Груздочки походили на ребячьи ушки, так и просились в рот. Но никак не хотели накалываться на вилку, и это меня забавляло.

Бабушка Александра говорила мне:

— Зубенки-то у тебя, Боренька, острюшшие, вот они, груздки-то, и боятся на них угодить, на зубенки-то. А ты их коли сверху. Не убегут.

Но я бросил неловкую вилку и поймал груздок рукой. Он из руки хотел ускользнуть, только я его скорее в рот отправил.

Ел я и пахучую похлебку с золотистыми блестками, и творожные ватрушки, и вяленого карася. Пил кисель и топленое молоко с пенкой. И чай даже пил. Из блюдечка с малиновыми цветочками на нем. Как дедушка Андрей, дул на чай, отхлебывал маленькими глотками, а сахар откусывал такими кусками, что они еле помещались у меня за щекой.

Бабушка Александра смотрела на меня и все говорила:

— Ешь, ешь, Боренька, да расти, большой.

Напузырился я дальше некуда, еле из-за стола вылез. На лавку вскарабкался и стал наблюдать за отцом и дедушкой Андреем, слушать, о чем они говорят.

Отец и дедушка сидели друг против друга. Зеленые глаза у отца поблескивали, лицо смуглое зарумянилось. Он все вроде бы как усмехался, посматривая на дедушку Андрея, а потом сказал:

— Ну, тесть, расскажи, как ты того волка заездил. Ребятишки пускай послушают — интересно.