Синеет речка Тара - [3]

Отца я любил беззаветно и преданно. Для меня он был и остался самым-самым во всем белом свете. И его сказки, и его песни, и его интересные рассказы живут во мне светло и радостно. А эта золотая отцовская прядинка — она постоянно, изо дня в день, все ведет и ведет меня по жизни от одного трудового успеха к другому, от события к событию. И никак уж до конца дней своих не позабыть мне ту первую поездку, путешествие с тятей в его родное село Ольгино. Мне тогда мир целый открывался, словно я с каждой верстой нарождался заново. До чего ж интересно было!..

Все это живо представил я себе, лежа на расхлябанной пружинной кровати в комнате по соседству с покойником. Иван — тот ушел спать к сестре Вале за железнодорожную линию, на Кулундинку. Ни робости, ни страха не испытывал я, как испытывал прежде перед покойниками. Здесь, за щелястой дощатой перегородкой, лежал не просто покойник, а мой отец, тятя мой, кровь которого текла во мне. Было во мне многое от отца — и во внешности, и в характере. Как и отец, с виду я безунывный, иногда вспыльчивый, но зла в душе на человека не держу. Люблю плотницкое дело, люблю петь. Даже мир воспринимаю я, пожалуй, глазами и сердцем отца, ибо от его сказок и песен во мне развивалась и крепла с ребячества моя фантазия. Потому-то никак не хотелось смириться с мыслью, что отца уже нет. Да, для меня отец будет навсегда живой. Навсегда!

Под грохот проходивших составов я думал, думал О прошлом, о всем том, что связывало меня с отцом.

ГЛАВА ВТОРАЯ Дедушка Андрей

Однажды отец сказал, что завтра повезет нас с Ванькой в свое родное село Ольгино, чтобы показать матери своей, какие у него сыны, ее внучата.

А Ольгино — это прежде всего, с золотыми берегами речка Старый Тартас. Течет она, эта речечка, в нев тихоструйная едомые края, звенит-позванивает водой, перекатывает по дну голубые и зеленые камушки. И бронзовые рыбешки кишмя кишат в том Старом Тартасе.

Ах, Старый Тартас! Только бы поскорее увидеть тебя, окунуться в твою шелковую водичку, звон твой серебряный послушать.

Я даже лишился сна. Все ждал, ждал, когда же кончится ночь и наступит утро. И боялся, что отец, чего доброго, раздумает ехать, а то и мама, может, не пустит — она собиралась родить нам еще братца или сестрицу.

С вечера отец рассказывал мне и Ваньке сказку про трех волшебниц, которые в хрустальном дворце подземного царства пряли золотую пряжу для свадебного кафтана Ивану-царевичу. Волшебницы были добрые и перед самым утром приснились мне. Они сучили и сучили золотую пряжу, и пряжа та была не пряжа, а Старый Тартас.

Я открыл глаза и увидел, что через дырочки и щелки дверей в сенях, где мы с Ванькой спали, укрытые овчинным тулупом, протянулись золотые прядинки. Дивно! Но тут же я сообразил, что это всего-навсего солнечные лучи.

Подхватился с постели, выбежал на крыльцо, а в ограде стоит Игренька, запряженный в ходок. Отец идет от сарая, весь в солнце, и охапка сена в его руках напоминает сноп бездымного, нежгучего огня.

День только-только начинался, синяя тень от нашего амбара косо протянулась через улицу до соседской избы, а дорога была грязно-рыжей, как шкура теленка, что висела с прошлой весны у нас в казенке[1] на деревянном шесте. И небо молочно белело, и над озерами, внизу за огородами, будто молоко кто пролил — висел густой туман. Оттуда тянуло зябкой свежестью и болотом. А все это для меня было утро, новый день, жизнь. И я был счастлив.

— Ну вот, — сказал, улыбнувшись мне ласково, отец, — счас мы и покатим по утренней дороженьке навстречу солнцу.

Мама хорошо нас с Ванькой умыла из чугунного, как голова Кащея Бессмертного, рукомойника, нарядила в новые холщовые штанишки, покрашенные дубовой корой, в рубашонки из синего сатина, гребешком расчесала вихры, упираясь своим огромным животом в наши носы. Этот живот едва несла она через порог, когда провожала нас, держа в каждой руке по цветастой подушке. Отец принес тулуп, расстелил его поверх сена по всему коробку, положил в задке поданные ему мамой подушки. Мы с Ванькой сели на те подушки, а отец укрыл наши ноги тулупом. Мама поцеловала Ваньку, потом меня, тяжело склоняясь над нами, и сказала:

— Ну, с богом. — И отцу стала наказывать: — Ты там, Василий, смотри, чтоб в речке не утонули. И не напивайся, а то дорогой-то потеряешь их. И у тяти будь поаккуратней. А то начнешь блажить.

Отец обласкал маму орлиным взглядом, но ничего не сказал. А я уж весь был в дороге, в той загадочной неизвестности, что ожидала меня где-то там, далеко-далеко от нашего дома. В тот самый момент, когда отец распахнул жердяные ворота, взял лошадь под уздцы, я увидел подошедшую бабку Микулиху — повитуху. Бабка Микулиха который уж раз наведывалась в наш дом. Посидит, посидит, поговорит о чем-то с мамой и уйдет. Но меня не проведешь. Уж я-то знаю о чем. И чего-то боялся. За маму боялся. А когда ходок мягко щелкнул втулками колес, я спросил у мамы:

— Мамка, а ты родишь?

— Рожу, рожу, сынок, — ответила мама так, будто родить для нее — все равно что испечь оладьев или замесить квашню.

— Роди братца! — кричал я, чтобы позабыть о своем испуге. — Сестрицу не хочу! Братца Шурку!..