Синеет речка Тара - [115]

Село Порань оживало, перекликалось петушиными кукареканьями, ребячьими звонкими голосами, радующимися концу зимы и приходу светлой, ласковой поры. Весна отогревала людские души, пробуждала к жизни, вселяла большую надежду и уверенность в лучшее будущее. Хотя каждый понимал, что войне еще не видно конца, что многие еще погибнут и останутся жены без мужей, дети без отцов, матери без сыновей, но говорили с надеждою о разгроме немцев под Сталинградом, о том, что теперь наши попрут их, только нам тут надо еще крепче поднатужиться, помочь фронту трудом своим.

Но Сусанью весна не радовала. Ни веселые ее перезвоны, ни дуновение теплых ветров с полей, ни щедрое солнце в бездонном синем небе — ничто уж не могло, как прежде, пробудить в ней светлые чувства тихой женской радости и волнения. Прошло время, а сердцу нет никакого покоя — гложут, изъедают, как ржа железо, сомнения. До сих пор вот нет никакого ответа от того же коменданта, доброго человека. Обещал он сообщить, да что-то молчит. И на письмо Матвея Силыча ничего нет от командиров, у которых служил Тима.

Сусанья постарела еще больше, сгорбатилась по-старушечьи, стала неразговорчивой и рассеянной. Оглохла будто. Не вдруг отзывалась, когда к ней обращались. Ночами ей снился сын Тима. Черные руки злодеев стреляли в него из огненных стволов. От выстрелов тех и собственных вскриков она пробуждалась по ночам, и сердце колотилось так, будто вот-вот готово разорваться на части. Мужу Дене о случившемся она так ничего и не писала, умалчивала, изворачивалась. Предупредила и Ваську, чтобы тот в своих письмах к отцу о Тиме ничего такого не писал. Васька, повзрослевший, на мать глядя, на ее страдания, говорил, зло сверкая дегтярно-черными глазами:

— На фронт буду проситься. Я им, гадам, и за Тиму, и за всех отплачу!

— Вояка выискался, — говорила с легким упреком Сусанья. — Вырастить ешо надо. А то молоко материнское на губах не обсохло, а он туда же.

— Обсохло! — злился Васька. — Мне уже четырнадцать лет. Вон герои-пионеры были меня поменьше. Все равно буду проситься на фронт. Буду!

С Васькой спорить Сусанье не хотелось — ни к чему. Пускай себе ярится. Ненависть к врагам должна быть в душе мальчишки. И сама она люто ненавидела фашистов, этих нечеловеческих выродков. Через них, сволочей, все это: и голод, и муки, и горькие вдовьи слезы, и преждевременная старость.

Однажды, вконец уставшая, еле волоча ноги в дырявых опорках, шла Сусанья с работы домой. День уже близился к концу. Солнце зависло над темным ельником, что выстроился зубчатой стеной за излучиной речки Тары.

Тара вздулась и посинела, вот-вот готовая забухать, понести ледяные глыбы, громоздя их друг на друга. От нее тянуло свежестью, в которой угадывался огуречный запах.

Сусанья шла и прислушивалась к себе, к своему какому-то внутреннему беспокойству. Целехонький день не покидало ее предчувствие чего-то неизбежного. Как бы чего плохого не случилось с ребятишками. На лед еще нелегкая понесет, а там…

Не доходя до своего дома метров пятьдесят, увидела она выбежавшего из ворот и устремившегося навстречу Ваську. По всему ее телу будто волна горячая прокатилась: это то самое — оно! А Васька бежал, торопился, по-странному как-то размахивая рукой, точно ловил что-то в воздухе и не мог поймать.

— Мама, мама! — кричал Васька. — Письмо от Тимы!! Живо-ой!

— Ох! — слабо вскрикнула Сусанья.

Земля под нею качнулась и поплыла. Васька успел подхватить мать под руку, удержать. Но ее ноги все равно не слушались, подкашивались, и дыхание перехватило от подступившей к горлу радости.

— Ну что ты, мама? Ну, мама! — тормошил ее за руку Васька. — Живой же ведь он, живой!

— Живой, ох, живой, — как в бреду, повторяла Сусанья.

Ее всю колотило, словно в лихорадке. Слезы обильно хлынули из глаз. Она не помнила, как с помощью Васьки дошла домой и очутилась на лавке.

— Ох, что же это со мной? — спрашивала у себя самой, откинувшись к простенку и упершись руками в лавку. — Деточки вы мои… сыночки… Да неужли ж?..

— Да вот же, мама, вот. Сам он пишет! — совал ей Васька письмо. — Читай же!..

У Сусаньи руки дрожали, строчки расплывались перед глазами, слезы с мягким стуком капали на пожелтевший тетрадный листок. Она все еще не верила, не верила своему счастью. Неужели это он, ее сыночек Тимочка, говорит с ней и она слышит его живой голос, видит дорогое лицо — возмужавшее и посуровевшее.

«Дорогая мамочка! — ласковым, тихим голосом говорил он ей. — Я знаю — ты теперь выплакала все свои слезы по мне, считая меня погибшим. Я в самом деле почти был на том свете и только чудом ушел от смерти. Много тут описывать не буду. Скажу только, что попал я с другими моими товарищами в плен к фашистам, бежал из концлагеря, а теперь вот вновь сражаюсь против гитлеровских захватчиков в партизанском соединении под командованием Ковпака. Милая мамочка! Береги себя, не плачь, не тоскуй. Я постараюсь вернуться домой целым и невредимым. Постараюсь! И чести нашей фамилии не уроню. Привет всем моим землякам-труженикам. Крепко обнимаю братцев — Ваську и Володьку, всех вас целую!»

В конце письма было приписано: