Синеет речка Тара - [114]

— Прошу сесть. Пожалуйста.

На столе перед комендантом, между черным рогатым телефоном и алюминиевой пепельницей-тарелкой с торчащими в ней смятыми окурками, лежало то самое письмо. С улицы вошел еще один военный — моложе, с помятым, невыспавшимся лицом. Комендант тут же протянул ему письмо, говоря:

— Посмотри-ка, лейтенант.

Лейтенант умостился с письмом за столик, что стоял возле окна слева от входа. Лицо его стало сосредоточенным, серьезным, когда он склонился над столиком, воззрившись в письмо. Комендант тем временем выпытывал у Сусаньи:

— А вы не скажете — сын ваш офицер или рядовой?

— Да я, товарищ… толком-то и не скажу, кто он будет, — отвечала покорно Сусанья. — После школы его забрали молодешеньким. Десять классов токо окончил. Скоко-то месяцев в том самом, в Кузнецком, пробыл, и на фронт отправили. Той ешо осенью.

— Мгы! — вроде бы откашлялся комендант. — Ну, а последнее письмо от него когда было? Помните?

— Да как же не помнить-то? Помню. В середине лета и было, — ответила Сусанья, блуждая в догадках, к чему бы все эти расспросы. — В середине, так… А писал, что будто стоят пока в каком-то лизерве, а тогда и в бой пошлют. И от той поры никакой весточки боле. Я уж вся истерзалась, а тут и это вот, как косой острой подкосило. Токо ведь не мог он, не мог! Кабы вы знали, какой он у меня был… Тимочка-то…

Сусанью опять охватило сильное волнение, и слезы подступили к горлу, но она держалась, чтобы не заплакать, глотала и глотала душивший ее комок. Комендант с суровым выражением на сухощавом лице смотрел на Сусанью — то ли сочувствовал ей, то ли решал какой-то сложный вопрос.

Поднялся из-за столика лейтенант, подошел к коменданту, молча протянул тому письмо.

— Ну, что ты скажешь? — спросил у него комендант.

Лейтенант пожал плечами и ответил:

— Сомневаюсь во всем этом, товарищ капитан. Либо тут какое-то недоразумение, либо злонамеренное действие.

— Вот именно!

Комендант тоже поднялся, взял со стола пачку папирос, вытряхнул одну, помял ее в пальцах и сунул в рот. Из кармана галифе достал белую зажигалку, высек огонек и от него прикурил. Жадно затянулся, в две струи пустил через хрящеватый нос сизый дым и сказал:

— Вражеская это рука действует. Фашистские штучки.

— Мне тоже так кажется, — подала свой голос и дежурная, которая все время молчала. — Надо быть последним негодяем или дураком, чтобы вот так писать матери своего друга. В голове не укладывается. Этак и убить человека можно. Ну ведь так же?

— А они и старались убить, — сказал комендант, — создать нездоровое настроение в тылу, когда нам так тяжело. Такой вот у них расчет. Но работа, надо признать, грубая. Кстати, такое уже мне встречалось.

— Ой господи! — взмолилась Сусанья, прижав руки к груди и с надеждой глядя на коменданта.

Она ничего еще толком не поняла из того, что он сказал, но ясно одно: эти люди не верят письму, они помогут установить правду. Ей стало легче, она уже спокойно слушала слова коменданта:

— Вы, женщина, возвращайтесь домой. Запаситесь терпением. Уверен, что с вашим сыном все вскоре выяснится. Расстрелять могут за измену Родине, за невыполнение приказа командира и за другие тяжкие проступки. Могут! Но тут совсем другое. Вы меня понимаете?

— Как же, как же! Все, как есть, понимаю, — заторопилась Сусанья и тоже поднялась. — Спасибо на добром слове. Токо вот пошто же весточки от него, от Тимы, никакой?

Комендант жадно затягивался папироской, собираясь с мыслями, как убедительнее ответить на вопрос Сусаньи. Докурив папироску, он затоптал ее в пепельнице и сказал:

— Может быть, это плен, дорогая мамаша. Фашистский плен. Но сейчас об этом говорить еще рано. Вот, выясним, тогда вам и сообщим обо всем. Возвращайтесь домой и ждите. А письмо пускай остается у меня. Оно вам не для чего. И дома у себя, — предупредил, — о нашем разговоре лучше молчать. Договорились?

— Да я разве чё? — сказала Сусанья, стараясь всем сердцем поверить этому человеку и поступить точно так, как велит он. — Мне бы токо тяжкий камень за сына в душе не носить. Вон скоко их, молодцов, сёдни проехало. А все ли домой-то вернутся? Вот и будет матерям горе. Не приведи бог узнать матери о сыне такое вот, как я. Не приведи бог. Лучше умереть самой. Да и в земле, поди, не будет костям покоя.

— Ох, как верно! — сказала дежурная. — Ваши слова слышали бы те, кто предал Родину, матерей своих.

— Да, да, — согласился лейтенант, который пристально смотрел на Сусанью добрыми сыновними глазами.

Комендант подал Сусанье руку, сказал:

— Желаю вам услышать о сыне добрую весть. И не думайте ничего плохого. У таких матерей, как вы, сыновья ни трусами, ни предателями быть не могут. Это точно.

Комендант пообещал написать в часть, где служил Тима, для чего взял у Сусаньи номер полевой почты.

— Спасибо всем вам, мои дорогие! — сказала Сусанья, трижды поклонившись в пояс — коменданту, лейтенанту и дежурной.

6

Миновала непомерно длинная, непомерно суровая третья военная зима. Весна, красная пришла с жаркого юга. Глазастое солнце с каждым днем расчищало землю от серых сугробов. Журчали торопливые ручьи, в порозовевшем березовом гаю весело горланили после долгой дороги грачи, чернели, исходя парко́м, проталины, свисали с крыш домов и амбарушек витые, точно из хрусталя, сосульки, звенела капель.