Синее на желтом - [76]

— Он когда болеть стал, я ему говорю: лечитесь, Леонид Семенович, а он только головой качает и одно и то же бубнит мне в ответ: «Все пройдет, Евдокия Ивановна. Все пройдет». А вот видите, не прошло, — женщина развела руками, — сердце.

— И давно это у него началось? — спросил Демин.

— Припадки? Уже с год.

— Год? — поразился Демин. То и дело встречались ему люди, готовые с утра до вечера говорить о своих болезнях. А по-настоящему больной, смертельно больной Лапшин молчал. И никто не знал, что он погибает. Никто, в целом театре. — Ну и человек! — воскликнул пораженный Демин. — Разве можно так — страдать и никому ни слова?!

— Он и мне ни слова, — сказала женщина. — Я сама чисто случайно узнала. Вызвал он как-то «скорую», а дверь ей открыть не смог, может, сознание потерял, а может, ослабел. Ну, «скорая», конечно, в панику, стала соседей будить, а те сказали, что второй ключ от лапшинской квартиры, поскольку я за квартирой присматриваю, у меня. Вот тогда и договорились мы с Леонидом Семеновичем — будет плохо ему, так пусть в пол постучит, я прибегу.

— И он стучал? — спросил Демин.

— Иногда стучал. И знаете, я вообще-то крепко сплю, старая уже, но сон, как у молодухи, а ихний стук сразу, бывало, слышу. Будто не с потолка он, а, понимаете, изнутри, из сердца: стук, стук, поднимайся, Евдокия! И, знаете, я в один миг, как солдатик по тревоге, поднимаюсь и бегу наверх. А он, понимаете, еще извиняется. Я ему грелку к ногам кладу — извиняется; лекарство подаю, а он опять свое — извините, мол, за беспокойство. А я ему говорю: погубит вас деликатность ваша, Леонид Семенович! А он как-то говорит мне: «Какая уж тут деликатность, Евдокия Ивановна, заблуждаетесь вы, меня, наоборот, в театре все тираном считают, грубым тираном».

— Ну это он шутил! Какой он тиран, — сказал Демин.

— Конечно, шутил. Он просто страшно совестливый был. И не хотел собой людей обременять. И стучал он мне, только когда ему совсем невмоготу становилось. Вот и этой ночью постучал. Нервно так постучал — три или четыре раза. А я, сонная, сонная, но сообразила, что ему очень плохо и, как полоумная, побежала наверх. Да ничем уже не помогла.

Внутри деревянной башни с часами что-то зашипело, заскрежетало — все-таки они были стары, эти часы, — а затем ударило в колокол. Половина восьмого. Женщина прикрыла окно и сказала:

— Пора собак выводить.

— Каких собак? — не понял Демин.

— Обыкновенных. Бульдогов, — удивляясь вопросу Демина, ответила женщина. И Демин понял, что вопрос его действительно неуместен. Как же он мог забыть о бульдогах Лапшина, когда он столько слышал о них. И сам Лапшин не раз, бывало, в присутствии Демина говорил о своих собаках, с нежностью говорил, с любовью и даже, что за ним прежде вообще не замечалось, с оттенком хвастовства. И от других Демин неоднократно слышал похвалу лапшинским собакам, и все сходились на том, что они умные-преумные, понятливые-препонятливые и разве что не говорят, а так все умеют. Исключительно одаренных этих собак Лапшин, как рассказывали в театре, приобрел совершенно случайно, на улице — увидел, что какая-то женщина продает их, и, не торгуясь, сразу взял обоих щенков, «чтобы не разлучать братьев», — как объяснил он потом.

Демин однажды видел лапшинских собак, но интереса к ним не проявил и какие они, не запомнил. И не потому, конечно, что видел их мельком, а потому, что вообще никогда не интересовался собаками. Был, правда, в раннем детстве один эпизод, но не из тех, что приятно вспоминать. Мать подарила тогда четырехлетнему Мишеньке пушистого щенка, и мальчик тотчас принялся извлекать из подарка удовольствие для себя. «Служи», — велел щенку мальчик, но неуклюжий несмышленыш этот еще и не знал даже, что означает слово «служи», да и зная, не смог бы служить, — он пока и на четырех лапках неуверенно передвигался, а на двух едва ли бы устоял. «Служи!» — требовал мальчик, а щенок вместо этого валился на спину. Мальчик побил неслуха, и тот так отчаянно заскулил, что сразу прибежала мать, отняла у сына щенка и отдала его другому мальчику — «хорошему мальчику, который любит животных».

Тогда Миша ужасно огорчился тем, что есть, оказывается, на свете мальчики лучше, чем он, — в последующие годы это его уже никак не трогало — и потому до самого вечера ревел и требовал, чтобы ему вернули щенка. Могло показаться, что мальчик уже и часа не проживет без любимой собачки, так безутешно он плакал, но наутро он даже не вспомнил о ней. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, мы же знаем, что он плакал не из-за собаки — Мише надоела эта глупая, скучная живая игрушка еще до того, как ее отняли у него, да и устал он от тщетных попыток научить ее уму-разуму. Потом, когда он стал солидным, седеющим режиссером М. Г. Деминым, мать, уже очень больная, уже уходящая, напомнила ему с грустной улыбкой о том случае, и Демин признал, что мать поступила тогда вполне справедливо, отняв у него полузамученного щенка. «Не умею я почему-то с ними», — сказал он матери. «Но почему? Ты же у меня не злой». «Не знаю почему, мама. Да только не получается». «А ты все же попробуй, — посоветовала добрая женщина. — Попробуй, сынок». «Нет, не смогу, не ощущаю потребности», — сказал Демин и сказал сущую правду: за полсотню прожитых уже лет он ни разу не пожелал завести себе собаку. Не то что Лапшин. Тому, как видите, одной собаки показалось мало, ему две потребовалось.