Синее на желтом - [14]

— И сейчас мурашки?

— Мурашек нет, — он усмехнулся, грустно усмехнулся, — может, передохли уже все мурашки. А что есть, то есть: муторно мне, лейтенант. Противно.

— Знакомо, — сказал я. — И со мной такое бывало.

Я не соврал. Со мной, верно, тоже что-то похожее было, только давно, я успел уже забыть то отвратительное состояние, но мне вдруг очень захотелось поддержать новичка, и я стал «наворачивать»: — А что такое? Не стыжусь — бывало! Да что я?! Гусиков у нас краснознаменец, а его палкой днем в степь не выгонишь. Днем Гусиков отписывается и спит, а чуть стемнеет, отправляется за материалом. Его так и называют у нас: «ночной спецкор».

Насчет Гусикова я, видимо, здорово загнул (в действительности Гусиков, хотя и не любил днем ходить по степи, это правда, не любил, все же ходил и ездил по ней в любое время суток. Когда прикажут и когда для дела необходимо). Топорков, судя по усмешке, промелькнувшей у него на губах, усомнился в том, что в армии человек может спать, когда ему угодно, и действовать, когда ему заблагорассудится. Я сам понимал, что это чистая липа, и в то же время хотел, чтобы новичок обязательно поверил мне. И, подумав немного, я пустил в ход достаточно веский аргумент:

— У нас тут приказ командарма: подразделениями и даже небольшими группами передвигаться только ночью. А почему, думаешь, отдан такой приказ? Потому, что воюем мы в степи, товарищ Топорков, а в степи видимость особая. Правда, не совсем такая, как представляют некоторые. Мне один парень как-то сказал, что в степи зайца за пять километров видно. А вот неправда — не видно. Степь наша, дорогие товарищи, вовсе не такая, какой она с первого взгляда кажется. Степь у нас тут волнистая и похожа больше на бурное море, чем на паркетную гладь. Просто так эти волны, понятно, не увидишь, а представить их себе можно. Вполне. Да и то, что видим мы с тобой, Топорков, разве это гладь? Тут тебе и овраги, и балки, и всякие размоины. И потом учти: видимость тут зависит и от времени года. Зимой у нас тут небо иной раз прямо над головой висит и до горизонта обманчиво близко, ну сто шагов, ну сто пятьдесят, не больше. Сейчас уже, как сам видишь, небо довольно высокое и горизонт изрядно раздвинулся. А летом у нас тут, Топорков… ну, это самому увидеть нужно… и до неба ничем не достать, и до горизонта тоже. Смотришь, и кажется, будто одно полукружье горизонта над Азовским морем, а другое — над Черным.

— Занятно говоришь, сразу видно, что литработник, — сказал Топорков. Это могло быть и похвалой, могло быть и насмешкой, а я тогда плохо переносил насмешки и иронию в свой адрес. (Впрочем, теперь я переношу их еще хуже.) Но, собственно говоря, над чем Топоркову в данном случае насмешничать? Конечно, литработник должен говорить занятно. Он должен красиво и толково говорить, черт побери. И вообще, косноязычие никого не красит. Вот это я и скажу сейчас Топоркову. Пусть учтет. Только вместо этого, — Топорков все же смутил меня, стервец, — я пробормотал:

— Говорю, как умею.

— Умеешь, — серьезно, без улыбки сказал Топорков и этим окончательно успокоил меня. — Вот только не пойму, ты здешний, что ли? Степняк?

— С чего это ты взял? Я бакинец. Коренной. В Баку родился и надеюсь в Баку помереть, хотя жить и воевать готов на всех пяти континентах.

— Да, Баку, говорят, хороший город. Так чего же ты все время талдонишь: «У нас в степи… у нас тут».

— Это у меня привычка такая. Давняя. От кочевой жизни. Отец мой, видишь ли, многие годы работал в нефтеразведке — буровым мастером. Переезжали мы с места на место, не помню уже сколько раз. И в здешних степях, представь себе, тоже немало покочевали. Почти полтора года. Тут одно время довольно активно искали нефть, и батя мой к этому делу руку свою приложил. Я, правда, тогда еще пацаненком был, но степь мне запомнилась. По-хорошему запомнилась — красотой своеобразной. Сейчас мне и привыкать к ней не пришлось — увидел, вспомнил старое, и порядок. Да и ты скоро к ней привыкнешь, Топорков. Ручаюсь — очень даже скоро.

— А что поделаешь — привыкну, — пообещал Топорков. — Однако чудно тут. И красоты пока никакой не вижу — пустыня. Земли вон сколько, а вся голая. Нигде ни кустика, ни деревца. У нас же кругом леса. За город выйдешь — лес стеной стоит. Вот это, я тебе скажу, красотища! А здесь… Здесь и ветер почему-то йодом пахнет, больницей.

— Ну, это ты придираешься, Топорков. Он же с моря дует. При чем тут больница.

— Извини. Может, я и не прав. Только лесной воздух все равно лучше. Вкусней. И полезней.

— Во всяком случае не полезнее морского.

Топорков несогласно пожал плечами.

— Поспорим, — предложил я.

— Извини, не в моем обычае.

Я был несколько озадачен. Что значит «не в обычае»? Почти все мои бакинские друзья-сверстники отчаянные спорщики, и самые заядлые из них готовы биться об заклад по любому поводу — рука в руку, третий «разбивает», и давай доказывать друг другу что угодно, вплоть до того, что черное не совсем черное, а белое, если присмотреться и проанализировать, не совсем белое… Сам я таким заядлым спорщиком не был, но тем не менее…

— Жаль, — сказал я, не скрывая досады. — Очень даже жаль. У нас в Баку воздух морской, и я в два счета могу тебе доказать…