Синее на желтом - [13]

Не ясно мне и то, почему войска соседней армии вклинились так, — Добряков, правда, не клин изобразил, а что-то вроде длинного женского чулка, — в расположение нашей армии. Только ли потому, что береговая линия в этих местах так причудливо извивается (это, конечно, только на карте видно, а в натуре с земли как увидишь) и море образует множество заливов и похожих на потайные карманы бухточек? То ли это стратегией продиктовано? Ну, а если стратегией, то мне это тем более интересно, я ведь пытаюсь понять войну. Но опять-таки, как спросишь об этом Добрякова, если заранее известен его ответ. «Не наше с вами это дело, товарищ лейтенант, не нашего разумения, — обязательно скажет Добряков. — Такие вопросы — компетенция генералов и маршалов».

Ну хорошо, допустим, вы правы, капитан Добряков, и это действительно не моего лейтенантского разумения дело (хотя я только знать хочу, а не решать, только знать), допустим… Но зато насчет крох с чужого стола я вам обратное докажу, товарищ Добряков. Подождите часок-другой, и я вам на стол не крохи положу, а полновесный каравай, прямо из печки, с пылу-жару, — думал я, складывая карту и прощаясь с кашеварами, свиновозом и свинобоем. Я даже испугался, что не застану Добрякова в редакции, — он мог поехать в часть или в штаб армии, — а мне просто необходимо было видеть выражение его лица, когда он будет читать мой материал о разведчиках.

…Мы с Топорковым выбрались из оврага и пошли степью, как сказал бы капитан Добряков, в заданном направлении. В такую пору, когда зима только-только кончилась, а весна только-только началась, приазовские степи не очень радуют глаз: повсюду преобладает серый, невеселый цвет, и даже снег, там, где он еще сохранился, не сверкает, не искрится под солнцем, потому что он уже тоже грязно-серый. Конечно, там, где степь возделана человеком, она и в самые первые весенние дни уже хорошеет, добавляется, по крайней мере, три новых цвета: зеленый — озими, темно-коричневый — зяби, и черный, отливающий синевой цвет весновспашки. Но мы с Топорковым шли по невозделанной хлеборобами степи, ее никогда не пахали и не засевали, эту целинную степь, здесь — с незапамятных времен и до нашего двадцатого века — только воевали, а в перерывах между войнами пасли неприхотливых овец. Впрочем, это не совсем верно, что шли мы с Топорковым по невозделанной степи. Она была возделана, и как еще возделана, да только не для того, чтобы выращивать хлеб, а для войны, которая опять — в какой раз, кто сочтет в какой уже раз — пришла сюда. Тут во множестве встречались ее приметы и следы: капониры для автомашин и тягачей, стрелковые ячейки и окопы, брошенные, но еще пригодные для работы огневые позиции зенитных батарей, блиндажи и землянки с обрушенными кровлями (перемещаясь, тут обязательно забирают с собой бревна — в степи любая деревяшка на вес золота) и прочее и прочее, всего не перечислить. Мне к подобным картинам не привыкать, а новичка она определенно может смутить, так здесь все перекопано и перевернуто. Новичку с непривычки может померещиться даже, что это и есть то самое гиблое место, которое называется передовой. Я же, наоборот, сразу определил, что здесь просто стояли и, пожалуй, не очень долго стояли войска, и хотя тут нередко попадались воронки от артснарядов и авиабомб, передовая здесь в эту войну, разумеется, не пролегала — у передовой, даже у бывшей, совсем другой вид.

Все это так, да только Топорков настоящей передовой еще не видел. И у него, возможно, смутно на душе, ну конечно, смутно — решил я и ничуть не удивился, когда Топорков задал мне вполне естественный в его положении вопрос:

— А до немцев здесь далеко?

— И не очень далеко, и не очень близко. Километра три, пожалуй. А пройдем еще немного, они уже близко будут, хотя мы не на передовую идем, а в тыл. Да что я тебе объясняю: ты же сам видел на карте, как она изгибается.

— Да, изгибается, — подтвердил Топорков, и я понял, что он сейчас задаст мне еще один неизбежный вопрос, и поскольку заранее знал, какой это будет вопрос, то поспешил с ответом:

— Возможно, что они нас видят, — сказал я. — Если, конечно, наблюдают за этой местностью. Они-то вообще глазастые, в этом я не раз убеждался, и потом оптика у них дай боже. Только не станут они сейчас по нас бить. Уверен — не станут, в последнее время они по одиночкам не бьют. Ну, а ударят — тоже не страшно. Первым снарядом вряд ли накроют, а второго мы ждать не будем — укроемся. Тут, сам видишь, есть где укрыться.

— Это я понимаю — укроемся, — согласился Топорков. — Только я не об этом хотел сказать. А может, и не стоит говорить.

— Говори, говори, чего там.

— Хорошо, скажу. Только не смейся, пожалуйста, хотя и смешно. Я сам понимаю, что смешно. А что поделаешь — не привык. Я, видишь ли, по степи прежде не ходил, а тут все насквозь… На все четыре стороны все открыто. И такое, понимаешь, дурацкое ощущение… ну будто мы с тобой сейчас перед немцами как на ладони. Я их не вижу, а они меня всего, с ног до головы, вплоть до этой бородавки… Я с детства, понимаешь, не терплю, когда за мной исподтишка наблюдают. Бывало, только почувствую, и сразу мурашки по коже.