Синее и белое - [20]

Мирра скрылась. Глеб сел на крыльцо, достал папиросу. Но папироса почему-то пахла перцем, горчила во рту и тряслась в пальцах. Глеб шарахнул ее оземь и, шепотом, жестоко выругался.

Щелкнул замок. Мирра спустилась по ступенькам и села рядом.

Глеб взял ее руку, поцеловал в теплую, влажную ладонь.

— Я ни о чем не жалею, Глеб, — услыхал он вторично в этот день. — Как хорошо! Я никогда не надеялась… не верила… — Она засмеялась. — Я расскажу вам мою маленькую тайну. Я была еще смешной девчонкой с косичкой; вы — гимназистом… И тогда я… мечтала о вас. Из гимназии я шла домой так, чтобы встретить вас. Видела издали вашу шинель, помните, такая светлая, и замирала, не могла посмотреть. А вы даже не замечали меня тогда… И сегодня… Помните, как вы прочли мне здесь Блока? Я сказала, что вы странно угадали, что мне хотелось услышать. Я прочла эти стихи днем… «душа, на последний путь вступая, безумно плачет о прошлых снах». Вот я вступаю на последний путь… нестрашный женский путь и прощаюсь с детскими снами, безоблачностью, покоем… Я ни о чем не жалею — пусть даже горе…

— Почему горе? — тихо спросил Глеб.

Мирра положила голову на плечо Глеба.

— А что даст нам любовь? То, о чем я говорила вам утром на острове, — сложно и страшно. Даже близкие встанут против нас, как злейшие враги. Разве вы не видели, как прощались с нами в Канцуровке… Уже вражда, уже ненависть.

— Я ничего не заметил… А что? — встревоженно спросил Глеб.

— А я заметила. Кавелина смотрела змеей. И другие… Это так ясно… «Жидовка» украла у них вас, сорвала лучший цветок. Разве не преступление?

— Если так — я не советую им вмешиваться! — возмущенно дернулся Глеб. — Кавелина — дура vulgaris[8].Я ее осажу. Мне нет дела, что они будут думать. Я все решил сейчас на пароходе. — Глеб заволновался. — Все решил… Кончу корпус и немедленно буду проситься в отставку. Предлог найду — семейные обстоятельства, болезнь, мало ли. А не пустят — натворю такого, что выставят… (Сердце замерло при слове «отставка».) Поступлю в коммерческий флот… наконец, на кораблестроительный факультет…

Мирра молча слушала его сбивчивую речь. Губы ее сложились в невеселую улыбку.

— Милый ребенок!.. Ты смешной ребенок! — сказала она, незаметно и просто перейдя на «ты». — Ты думаешь — все это так несложно, захотел — сделал? Какую каменную стену нам придется пробивать и как мы страшно о нее разобьемся!.. Зачем? Я не хочу думать о беде. Если даже через неделю разразится несчастье — никто уже не в силах отнять у меня то, что было. У девушек счастье бывает один раз, Глеб, и всегда — короткое. О нем останется только сладкая память. Я хочу, чтобы у меня она осталась… Не выдумывай глупостей, не делай непоправимого.

— Я решил, — упрямо сказал Глеб.

— Глупый!.. Любишь?

— Да, — ответил Глеб.

— Все остальное вздор, милый… А теперь иди… Увидимся через пять дней.

— Как — через пять? — вскрикнул Глеб. — Почему?

Мирра улыбнулась.

— Вот вижу, что любишь. Ничего страшного. Завтра я уеду проводить маму на дачу. И вернусь через пять дней.

— Не уезжай!

— А ты не капризничай. Вернусь и буду с тобой, пока захочешь. Иди!

— Значит, навсегда?

Мирра опять улыбнулась. Поцеловала и быстро взбежала на крыльцо.

На улице стало тихо, пусто. Голубой дым луны, вырезанные тени листвы на белых плитах тротуара. Вдалеке щелкали шаги одиноких прохожих. Глеб вынул часы. Половина двенадцатого. Он медленно пошел домой, словно боясь расплескать себя.

От перекрестка до него донесся нарастающий визгливый звук. Еще несколько шагов — стало ясно, что кричит бегущий человек. Слов пока нельзя было разобрать. Только глухой захлебывающийся всхлип… «босств»… и картавое бульканье… «ирррц»… «ирррц»…

Вот уже совсем близко крик. Уже Глеб понял первое слово — У-Б-И-Й-С-Т-В-О!!!

Не размышляя, Глеб кинулся к углу, наперерез бегущему. Одновременно с ним из-за дома вылетел мальчишка-газетчик. Под мышкой у него была зажата пачка квадратных листков. В лунном свете блестели его вытаращенные от бега и крика белки. Наткнувшись на Глеба, он выбросил скороговоркой:

— Экстренная телеграмма «Родного края»… Очень интересная… Три копейки.

«Кого это могли убить и чье убийство так серьезно, чтобы им полошить сонный город в полночь?» — подумал Глеб, вынимая из портмоне медяк и бросая его в обезьянью лапу мальчишки. Газетчик ткнул ему телеграмму и с воплем кинулся дальше.

Глеб взглянул. Белый листок пересекался жирным заголовком:

УБИЙСТВО АВСТРИЙСКОГО ЭРЦГЕРЦОГА

Буквы дрожали в неверном синем свете, распухали, наливались, вырастали в человеческий рост.

* * *

В блаженно расслабляющей лени Глеб валялся на диване. Выпятив губы лодочкой, он настойчиво бросал к потолку кольца табачного дыма, целясь в фарфоровый колпак электрической лампочки, ввинченной в бра над диваном. Стрелковая задача заключалась в том, чтобы голубой бублик подымающегося дыма охватил колпачок.

Губы производили звук, похожий на команду «пли». Колеблющееся кольцо взлетало, но каждый раз добиралось до лампочки не так, как следовало, цеплялось, рвалось. Наконец одно прошло гладко. Круглое и плотное, оно миновало колпачок, не задев, и, ширясь, медленно поплыло к потолку.