Мария-сан просит не беспокоится, говорит, все же знают, что у Сумераги-тайчо трудности с собственной половой идентификацией. На словах «все же знают» — я поперхнулся чаем. Все, знают, понимаете ли! Не только в Сейтеки, но и в пригородах Токио оказывается все знают, что у меня проблемы с половой идентификацией. Нету у меня проблем с этой идентификацией, о чем и я говорю всем присутствующим. Я — мужчина и все тут. Майко и Мария-сан обмениваются понимающими взглядами и кивают. Да, да, говорят они, никто ж и не спорит. Можешь хоть кем себя считать — говорит Майко, лишь бы человек хороший был. Мария-сан в свою очередь говорит, что неважно, с какими гениталиями человек родился, у каждого есть право выбора в современном обществе. Я объясняю Марии-сан, что я — парень, всю жизнь был парнем, а все эти переодевания и прочие травести штучки, потому что в самом начале что-то не так пошло. И я даже могу показать человека, из-за которого что-то пошло не так. И пальцем на Майко. Так вот подумать, это ж она меня убедила в первый раз переодеться, тогда, при обмене Читосе. Так что, генеральный курс партии верен как всегда — во всем виновата Майко!
Майко кивает и подтверждает, что она во всем виновата, но как-то… неубедительно что ли? И обменивается с Марией таким взглядом, что сразу становится ясно — никто мне тут не верит. Мария кивает и говорит, что верит мне, таким твердым убежденным тоном, что становится ясно — не верит. И ладно. С точки зрения конспирации — так даже хорошо. С точки зрения меня как мужчины — немного обидно.
— Ладно. — говорю я, понимая, что все эти хиханьки сейчас — от нервов. Надо дать людям и улыбнуться, без этого никак.
— Я согласна! — говорит динамик в недрах кресла-паука, а сама Кикуми изображает кривую усмешку — половиной рта. Видимо при операции перерезали ей нервы, половина лица у нее ничего не изображает. Абсолютно. Немного жутковато, если честно. Эффект «зловещей долины».
— Хм. Хорошо. — я ведь даже сказать ничего не успел, а она — согласна. С другой стороны, вот поставь меня на ее место — точно так же бежал бы впереди телеги с криками — Да! Согласен! Потому, что мысль что и эту ночь придется провести вот так — она пугает. Надежда — тоже пугает. А вдруг не получится. Все пугает.
— И я тоже. — говорит Мария-сан: — лишь бы Кикуми хорошо было. Вы только пожалуйста, позаботьтесь о ней как следует, Сумераги-тайчо, я же знаю, что вы таких девочек спасаете. И с гокудо из-за этого воюете. Пожалуйста.
— Воюем с гокудо, да. — кряхтит Майко, ей немного неудобно, что ни черта мы не воюем со старым Джиро, даже скорее дружим. Но в «веселых» заведениях под эгидой гокудо теперь никакого насилия, это факт, за ними Читосе присматривает периодически. Курирует, так сказать. В этой части навели порядок в танковых войсках, устранили разброд и шатания, показали кто тут главный.
— Тогда — приступим. — встаю с места я: — Майко, освободи стол, пожалуйста и постели там чистую простынь. И полотенце.
— Прямо сейчас, но… — моргает Мария и хватается за сердце, сжимая свой фартук: — но я думала…
— Мне не нужно время для подготовки, а Кикуми-сан, я думаю и так долго ждала. — говорю я. Еще немного, и они тут с ума сойдут, потому надо делать все быстро, не давая опомнится.
— Кикуми-сан, прошу прощения, но мне придется вас раздеть… — обозначаю поклон и не улыбаюсь. Улыбнуться сейчас — значит потерять доверие. Я — профессионал и через мои руки прошли уже тысячи таких как ты — вот что должно говорить мое лицо, мои уверенные движения. Ей не обязательно знать, что сегодня у нас очередная импровизация и что я очень надеюсь, что у нас все получится.
— К…конечно, Сумераги-тайчо… — звучит динамик из недр ее кресла-паука. Ее левая половина лица слегка краснеет. Краснеет — это хорошо, думаю я. Значит все у нее в порядке с душой, значит все еще можно поправить. Рано или поздно может настать такой момент, когда вам уже все равно. И вот этот момент и есть самый страшный. Именно этого и надо избегать. Виктор Франкл говорил, что в концлагере первыми умирают не самые слабые, и не больные, не старые и не молодые. Первыми умирают те, кто утратил смысл жизни, кто потерял любую надежду, кому стало все равно. Их было легко различить, они начинали шаркать. Переставали поднимать ноги при ходьбе. Шарк-шарк. Шарк-шарк. И смотрели пустым взглядом. И вот с этого момента, писал Франкл — человеку оставалось жить не больше недели. Я боялся, что Кикуми Тоторо, девушка-обрубок — станет такой. Что она уже потеряла надежду и смысл жизни. Что ей все равно. Но легкий румянец на ее левой щеке говорит, что она еще жива. Что ей все еще стыдно, когда ее видят без одежды. Человек может выжить и в концлагере, в самых ужасающих условиях, но ему нужны якоря, которые удержат его душу в теле. У кого-то это привычка чистить обувь перед сном. Чтобы ни было, в каком бы аду он не засыпал — он чистит обувь. Кто-то молится. Кто-то находит смысл в служении другим людям. А кто-то — все еще воспринимает себя как девушку с красивым телом, которое не следует показывать всем подряд. Даже если это уже давно не так.
