Синдром удава - [15]

Только за один год, проведенный на фронте, я видел гибель неисчислимого множества воинов. А сколько их погибнет еще, пока не насытится это страшное чудовище — война?

В памяти вставала картина художника Верещагина «Апофеоз войны». Какой невыразительно малой выглядела бы та горка человеческих черепов по сравнению с горой черепов этой войны. В той — люди гибли в основном в сражениях на фронте. В этой — дополнительным поставщиком смерти стал тыл. Люди погибали от бомбежек, блокадного голода, от пуль карателей, массовых расстрелов, в газовых душегубках, в концлагерях, на виселицах, гильотинах... Вот во что вылилась вторая мировая. Каждый ее день приносил новые жертвы.

Пока еще плохо представлялось, что в сложившейся ситуации можно сделать, чтобы заткнуть глотку этому ненасытному чудовищу, но чувствовал, что не должен оставаться в стороне.

Я объявил войну войне. Способствовать ее скорейшей кончине — стало моей главной целью. Тыл противника становился теперь моим фронтом. Знание языка, диалектов, основных реалий жизни Германии и владение произношением открывало немалые возможности. Нужна была только хоть какая-нибудь связь с нашими. А это была проблема...

До города Сумы, где предположительно находилась конспиративная база, было около двухсот километров. Я решил отправиться туда, чтобы отыскать ее, а если не удастся, то уйти в партизаны.

Свое военное обмундирование отдал старику, получив взамен гражданские брюки, рубашку и картуз. Брюки были еще довольно крепкие, но рубашка настолько ветхой, что рукава пришлось тут же закатать, чтобы они не болтались отдельными полосками.

Опасаясь погони, решил переждать несколько дней, прежде чем отправиться в путь. Нашлось и подходящее укрытие. Сразу за домом находилось небольшое озерцо, заросшее камышом, с островком посредине. Пробраться к нему можно было по совсем незаметной тропке. Туда, на этот островок, и отвел меня дедов внук Гриша.

Однако то, что дед называл островком, оказалось большой кочкой, далеко не сухой и твердой. Она была настольно мала, что не позволяла вытянуться во весь рост. Стоять же можно было только согнувшись или на коленях, иначе голова выглядывала и? камыша. Чтобы не обнаружить себя, приходилось в течение всего дня лежать, поджав ноги, на влажной, зыбкой почве. Только с наступлением темноты я с усилием поднимался, разминая затекшие конечности. Но стоило слегка потоптаться на месте, как по; ногами начинала хлюпать вода. Днем одолевали комары, ночью, в мокрой одежде, не мог заснуть от холода. Вынужденное безделье усиливало эту лежачую пытку. К счастью, у меня сохранился крохотный, размером со спичечный коробок, словарик немецкого языка. С его помощью я коротал время, пополнял словарный запас. Если бы не это занятие, не выдержал бы и трех дней, а пробыть на островке пришлось все десять.

В эти томительные своим однообразием и неопределенностью дни мысли часто обращались в прошлое...

6. Экскурс в прошлое

Мысленно возвращаясь в годы детства, как самое светлое оконце той поры, постоянно вспоминаю мою московскую немецкую школу.

Собеседование проводила сама директриса. Сначала она спросила:

— Как тебя зовут? — спросила, разумеется, по-немецки.

Я сразу ответил. Она повторила мое имя, но сделала ударение на «о» — Борис, пояснив, что так будет правильнее, если по-немецки. Ее же я должен называть «геноссин Вебер». Потом она спросила, как зовут моих родителей, бабушек и дедушек, говорит ли кто-нибудь из них по-немецки? На вопрос, чем занимаются родители, я пытался ответить, но из этого ничего не получилось: мой словарный запас оказался недостаточным. Потом я должен был рассказать, как провел лето. Я путал падежи, мне явно не хватало знания языка. Видя мои затруднения, директриса помогала мне наводящими вопросами. Ее произношение немецких слов несколько отличалось от произношения моей учительницы, и не все было понятно. Словом, беседа получилась довольно корявой. Я был недоволен собой и думал, что провалил экзамен. Меня попросили подождать в холле, пока мама говорила с директрисой в ее кабинете. Мама вышла оттуда с улыбкой — меня приняли. Мама сказала, что директор очень милая женщина и почти без акцента говорит по-русски.

Кроме детей из Германии и Австрии, преимущественно девочек, плохо или совсем не говоривших по-русски, в нашем классе было пятеро москвичей: Саша Кавтарадзе, Саша Магнат, Боря фрейман, Эрих Вайнер и я. Самым взрывным среди нас был Саша Кавтарадзе, готовый мгновенно включиться в любую затею, а самым флегматичным — Эрих Вайнер. Он предпочитал держаться в стороне и даже не принимал участия в наших мальчишеских играх.

Однажды я неосторожно обвинил его в трусости, а он тут же не упустил случая и передразнил меня, уличив в неправильном, корявом произношении немецких слов.

Это меня сильно задело и заставило стараться как можно правильнее произносить слова и фразы. Дело дошло до того, что дал сам себе торжественную клятву: «Вот увидите! Я буду говорить на вашем языке не хуже, чем вы! И тогда посмотрим!» Судя по всему, данное тогда обещание было выполнено.

У Эриха были другие достоинства. Он умел «завести» любого из нас, и пользовался авторитетом, выступая в роли арбитра.