Синдром Стендаля - [4]

Назавтра, ровно в половине восьмого утра — ворот рубашки еще не успел просохнуть, — он явился в гостиницу, и на его пыльнике я обнаружил такие же травинки и иглы, как на собственных брюках. Пока я брился, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу в своих затасканных по мостовым Рима кроссовках, ожидая меня в открытой двери ванной комнаты и не сводя с меня глаз, будто опасаясь, как бы я не сбежал.

Было воскресенье, и он конечно же повел меня через весь город на другой берег Тибра, в Порта Портезе, в толчею и сутолоку вселенского торжища. Был уже девятый или десятый день моего пребывания в Риме. При той удушливой, липкой, ощущаемой как бы на ощупь, как в парной, жаре, которая не убывала, и том изнурительном темпе жизни, что навязал мне — из самых, разумеется, добрых побуждений — мой неотступный попутчик, силы мои, я чувствовал, были на исходе, хотя я старался держаться молодцом. Легче становилось только в прохладной мраморной тишине церквей или в подземной, настоянной веками сырости катакомб первых христиан на Аппиевой дороге. Но из них рано или поздно приходилось выбираться на нещадное солнце, и опять начинала пылать кузнечным горном голова, и в этом горне отливалась и ковалась чугунная гиря, перекатывающаяся в затылке.

Но и за ним я стал замечать, что он день ото дня становится все возбужденнее, все нетерпеливее и нетерпимее и речь его — спотыкающейся и невразумительной. Впрочем, полагал я, дело было, вернее всего, не в нем, а во мне.

По-видимому, болезнь моя со столь приятным на слух и щекочущим тщеславие названием началась, когда он меня сводил в Ватикан. В Сикстинской капелле, категорически настаивая на том, что главное тут и действительно достойное внимательнейшего рассмотрения вовсе не «Страшный суд», но фрески, а их десятки и десятки, которые нанизаны на шести уровнях обеих боковых стен, и уж самое-самое — росписи на потолке, а там их еще больше, он заставил меня вертеть шеей во все стороны и, задрав голову, долго глядеть вверх. Когда мы наконец выбрались мимо желто-красных папских гвардейцев с бутафорскими алебардами наружу, у меня затекла шея и голова была как в огне, перед глазами все кружилось, двоилось и таяло зыбким туманом в раскаленном добела полдне. Головокружение прошло не сразу, и долго еще что-то оглушительно стучалось в виски, как будильник на ночном столике, стук которого ты слышишь и сквозь сон.

Доконала меня, несомненно, Порта Портезе, где уж решительно негде было укрыться от лившего сверху, как в средневековой пытке, расплавленного олова солнца и от тошнотворного, как в мертвецкой, запаха пота тесно облепляющей тебя со всех сторон толпы.

Он было хотел меня потащить еще в какую-то церковь, где стоит микеланджеловский Моисей, но я бессильно отказался, и тогда он, опалив уже и вовсе безумными и злобными глазами, впервые за все время нашего знакомства презрительно выматерился и не оглядываясь быстро и решительно засеменил своими шаркающими, стоптанными кроссовками прочь, бросив меня одного на произвол судьбы.

Добравшись кое-как до гостиницы, я дозвонился в Общество дружбы, и в тот же вечер пришел присланный оттуда доктор, долго нащупывал пульс, измерил давление, сделал разом два укола и назвал мне по имени мой недуг — «синдром Стендаля», и объяснил, что именно знаменитый француз — впрочем, может быть, еще будучи не Стендалем, а всего-навсего безвестным отставным интендантом Анри Бейлем, — переболев им, первым и описал: переизбыток художественных впечатлений, превышающий порог эмоциональных возможностей организма, — я плохо понимал то, что мне растолковывал доктор-итальянец, к тому же плохо говоривший по-французски, — это еще, разумеется, зависит от впечатлительности и психологической устойчивости индивида, болезнь практически никогда не переходит в хронику, надо просто полежать денек-другой в постели, при закрытых ставнях, в полном покое, лучше не читать, а о телевизоре и речи быть не может, тем более через два дня вам уже улетать домой, я буду к вам заглядывать, лежите и ни о чем не думайте…

И ушел. Меня почему-то не удивило, что он явился в гостиницу один, без моего переводчика, мне даже не пришло в голову спросить, что с ним.

«Синдром Стендаля»… — старался я себя подбодрить, — что ж, остается только написать «Пармскую обитель» и «Красное и черное»…

Я пролежал эти два дня в полном одиночестве в полутемном и прохладном, с мраморным полом, гостиничном номере, утром и вечером приходил тот же врач, мерил давление и щупал пульс, делал уколы, а как только он закрывал за собою дверь, я тут же впадал в дрему — а может быть, то было и наяву, — и перед глазами, мешаясь, сливаясь или, напротив, как бы расталкивая друг дружку локтями, мельтешили то похожий на клавиатуру пишущей машинки «Алтарь отечества» у подножия Капитолийского холма, то взбирались никуда не ведущей спиралью по Траяновой колонне вперемежку победители-римляне и побежденные даки, сидели вечерами при колеблющемся пламени свечей гадальщики по руке, на картах и на астрологических таблицах — сидели на тесной и короткой улочке Седиари, впадающей в площадь Навонна, где из пастей морских чудищ фонтаны били струями кипящей, словно шампанское, воды, одиноко сидел за столиком и пил остывший чай без привычного русского лимона унылый, необыкновенно длинноносый человек с падающей на висок прядью жидких волос, и мельтешение этих свивающихся в одну бесконечную нить картинок было не мучительно, не тягостно, а, напротив, приятно, как приятна прохлада и тишина в безлюдных церковках или в катакомбах на Аппиевой дороге.