Синагога и улица - [84]

— Антоновка, — произнесла одна из женщин, подбрасывая вынутое из торбы яблоко.

— Паперовка, — сказала другая, вынув яблоко из второй торбы.

С сияющими глазами и покрасневшим лицом Басшева рассказала, что в начале зимы у антоновки была беловато-желтая кожура, а у паперовки — беловато-зеленая, свежая и с глянцем. И сейчас, когда кожура уже сморщилась и пожелтела, мякоть под ней остается белой с приятным кисло-сладким вкусом. Басшева совала в руку каждой из окружавших ее женщин по яблоку в качестве подарка на Пурим и рассказывала с бодрым смешком, что в имении деверя стала настоящей специалисткой по фруктам и овощам, по молочным продуктам и даже по меду. Реб Авром-Аба Зеликман слушал и молчал. Он не мог придумать, что ему теперь сказать, и никак не мог отогнать постороннюю мысль о том, что, судя по ее смеху, она еще довольно молодая женщина.

12

То время, что Басшева провела в имении деверя под Либавой, она с каждым днем все отчетливее видела, что через женитьбу с дочерью дяди ее сын не достиг никакого счастья. Его суженая — обычная молодая женщина, даже не красивая. Тесть — не слишком крупный землевладелец, а теща — простоватая еврейка, погруженная в ведение хозяйства, беспокоящаяся о двух других, еще не вышедших замуж дочерях и недовольная мужем за то, что он, по ее мнению, такой беспечный. Именно деверь Борух-Исер, не понравившийся Басшеве, когда он приезжал в гости в Вильну, понравился ей в своем имении больше всей своей семьи. В его широте, мудрости, в его желании выполнить свои обязанности и перед Богом, и перед людьми она узнавала характер своего мужа, когда тот был помоложе. Она отчетливо понимала, что Гавриэл пошел на этот брак скорее из-за дяди, чем из-за его дочери. Когда Басшева сказала, что возвращается домой, Борух-Исер только сделал вид, что огорчился. Басшева почувствовала это, но не обиделась, потому что понимала, что ее деверь и свояк стыдится того, что не так преуспевает, как изображал в Вильне. Понимал он и то, что две свояченицы долго вместе жить не смогут. К тому же умный дядя боялся, как бы Гавриэлу из-за матери не разонравилась молодая жена. Сын не отходил от матери:

— Не уезжай! Не уезжай!

И о сестре, живущей в Париже, он тоже говорил с такой тоской, что Басшева вздрагивала и тихо ругала его:

— Ты сошел с ума или что? Ты только что женился и уже кричишь, что не можешь жить без меня и без сестры. А что скажет твоя жена? Что скажет твоя теща?

При расставании Гавриэл вел себя еще глупее. Он все время целовал ее и кричал жене:

— Этеле, посмотри, какая у меня молодая и красивая мама!

Невестка смотрела на нее растерянно, виновато. У Боруха-Исера слезы стояли в глазах, а теща Гавриэла обеспокоенно вздыхала. Как ни тяжело было Басшеве расставаться с сыном, в глубине души она радовалась, что уезжает, пока еще может распрощаться со всеми по-доброму и по-дружески. Однако после возвращения в Вильну, во время своего второго визита в лавку Зеликмана, когда он расспрашивал ее о сыне и о семье его дяди, Басшева отвечала с горечью, что Гавриэл, как говорится, променял ботинок на лапоть. Ведь с такой головой, как у него, он мог бы стать самым лучшим знатоком Торы. Он нарушил клятву, данную отцу, чтобы стать зятем своего дяди, владельца небогатой сельскохозяйственной усадьбы. Чем дольше Басшева говорила, тем растеряннее реб Авром-Аба пожимал плечами, пока сердито не перебил ее:

— Я вас не понимаю. Если бы ваш сын вошел в семью крупных землевладельцев, он, может быть, совсем сошел бы с пути истинного, к чему уже шло, когда он работал в Солтанишках. Так что с вами произошло чудо, что он женился на вашей племяннице, а тестем его стал ваш деверь. Хотя они и не такие уж большие богачи.

Басшева даже улыбнулась, осчастливленная добродушным гневом Зеликмана и тем, что он настолько умнее ее.

— В сущности, у меня ничего нет против семьи свояка. Для моего разбалованного единственного сыночка намного лучше, что его жена не такая резкая, как его сестра. Я только говорю, что мать не должна жить у детей, пока она может сама устроить собственную жизнь.

Вдова ожидала ответа реб Аврома-Абы с трепетом в сердце. И все же не могла предположить, что он ответит прямо и просто, безо всяких притворств и экивоков. Если она готова выйти за него, то, наверное, ясно отдает себе отчет в том, что он за человек. Однако он хочет ее предупредить, что все ее друзья и друзья ее покойного мужа сочтут, что она совершает ошибку. И он требует, чтобы она предварительно известила об этом своих детей.

— Я не понимаю! Мои дети меня не спрашивали, с кем им ставить хупу, а я должна их спрашивать?

— Вы ведь старше, — рассмеялся он, дружелюбно глядя на нее. — На детей, которые женились или вышли замуж против родительской воли, нынешний мир смотрит не так косо, как на родителей, ставящих хупу против воли детей. Во всяком случае, вы должны известить их об этом.

Мать написала детям и начала распродавать часть домашней утвари. Когда в городе узнали, что вдова Раппопорт собирается замуж за разведенного раввина из лавки на углу улицы Страшуна и Завальной, это вызвало такой шум, что Басшеве пришлось только удивляться, насколько верно Зеликман все заранее предсказал. Раньше она не могла себе представить, что у нее так много настоящих или мнимых друзей, заинтересованных в ее судьбе. Когда она уже распродала часть мебели и комнаты стояли голые и полупустые, появилась ее свояченица с большой коротко подстриженной головой. Басшева встречалась с семьей Дурмашкиных, только когда ей или им приходили письма от их детей из Парижа. Сейчас же свояченица зашла и сразу же начала с претензии, что, хотя она и не хочет вмешиваться в чужую жизнь, она обязана честно сказать, что разведенный раввин не соответствует статусу и родовитости госпожи Раппопорт. Щеки Басшевы запылали от гнева, и она хотела ответить, что мать Мулика Дурмашкина не должна говорить о родовитости и что ее сын и в Париже остался коммунистом. Так получается, по письмам Асны. Однако Басшева промолчала, как это делал реб Авром-Аба Зеликман. Однажды, когда речь зашла о подобных вещах, он сказал: «Не требуется всегда доказывать другим, что ты прав, достаточно знать это самому».