Синагога и улица - [108]

Мойше Мошкович вообще не захотел больше разговаривать с даянами. Он обратился к реб Мойше-Мордехаю Айзенштату:

— Двое из членов нашего правления являются членами совета городской общины, и они могут в любое время сговориться с другими членами совета. Так что, если этого не сделает раввинский суд, сама община назначит грайпевского раввина местным даяном.

— Коли так, то не о чем говорить, — встал из-за стола реб Мойше-Мордехай. Он особенно не любил Мойше Мошковича за его наглость.

Но тот не испугался и ответил:

— Действительно, не о чем больше разговаривать. Если раввинский суд хочет конфликта, то будет конфликт. Пойдемте, господа! — позвал он других синагогальных старост и, уже стоя у двери, повернулся к главному раввину города: — Не мы, члены правления синагоги, виноваты. Приближенные нашего главного раввина виноваты. Если бы они здесь, в этом доме не оскорбляли грайпевского раввина за то, что он читает проповеди в нашей синагоге, его жена не запретила бы ему быть нашим проповедником и нам бы не пришлось вступаться за его достоинство.

Реб Мойше-Мордехай тут же сообразил, в чем дело. Ого! Это работа дочери старипольского раввина! Чтобы евреи не могли увидеть выражение его глаз, он опустил их, уткнувшись взглядом в собственную бороду, и пробормотал, обращаясь к себе самому:

— Она еще в девичестве была злая…

После ухода обывателей по одну сторону длинного стола раввинского суда остались сидеть даяны, а на опустевшую скамью напротив них уселся еврей с подстриженной бородой. Даяны привстали, а потом опять уселись, как крышки на горшках, в которых кипит вода: какая наглость, какое нахальство!

Однако реб Мойше-Мордехай обеспокоенно говорил белым кончикам своей бороды, что врагам будет о чем поговорить: гродненские раввины и даяны не желают платить еще одному человеку! Члены раввинского суда с удивлением смотрели на своего главу. Хотя реб Мойше-Мордехай мягок в обращении с людьми, он тверд в своем мнении и не отступает от него, разве что у него нет иного выхода. Но у грайпевского раввина нет в Гродно настолько сильной поддержки, чтобы необходимо было ему уступить.

— Надо еще подумать, — повторил раввин и остался сидеть в задумчивости после того, как даяны уже разошлись.

Реб Мойше-Мордехай всегда старался приблизить к себе сыновей грайпевского раввина и при этом думал, что эти деликатные молодые люди, братья Кенигсберг, конечно, уродились в отца. Можно было представить себе и то, что их мать совсем не так плоха, как он о ней думал в юности, когда отменил свою помолвку. Но теперь он видел, что тогда, в юности, не ошибся. Нет никакого сомнения, что именно она раздула пламя конфликта. Тем не менее ему неудобно было воевать с мужем своей первой невесты.

— Почему ты допустил, чтобы евреи так между собой ссорились? И чем тебе мешает, если в городе будет еще один даян? — раздались из-за его спины слова подошедшей Соры-Ривки.

Она была моложе мужа на десять лет. Ей не было еще пятидесяти. Ее тонкая фигура, худое и бледное, словно прозрачное, лицо, черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под платка, и угольно-черные глаза делали ее на вид еще оложе. Но острый костлявый подбородок и впалая грудь под платьем сильно ослабляли ее женское обаяние. С улицы в комнату светил сухой разогретый день поздней осени. Но Сора-Ривка подрагивала от холода и терла руку об руку, как будто вылезла из холодной постели.

— Твое место новый даян не займет и тебя не заслонит ни в глазах гродненских евреев, ни в глазах евреев из других мест, которые приезжают к тебе.

По улыбке в глазах жены реб Мойше-Мордехай понял, что и она думает, что он не должен устраивать войну с мужем дочери старипольского раввина.

— Я не боюсь и вообще не думаю о том, заслонит ли он меня, — сказал реб Мойше-Мордехай, открыв лежавшую на столе книгу и заглядывая в нее.

Он не хотел, чтобы дошло до разговора с женой о его первой невесте, когда они оба пребывают в трауре по своему единственному ребенку. Но Соре-Ривке траур не мешал говорить спокойно и открыто, что, коль скоро он когда-то унизил дочь старипольского раввина тем, что разорвал помолвку, он должен остерегаться, как бы снова не унизить ее, не допустив ее мужа в раввинский суд.

— Ты говоришь так, будто все это зависит только от меня одного, — реб Мойше-Мордехай закрыл книгу и встал. — Что касается приема нового члена в раввинский суд, у других даянов есть точно такое же право голоса, как и у меня, и они его не хотят принимать ни в коем случае! Если бы такая история произошла в другом городе, а я заседал бы на суде Торы между сторонами, я бы тоже постановил, что грайпевский раввин не прав и совершает несправедливость, пытаясь силой пролезть в члены раввинского суда.

В комнату вошли двое молодых людей, прилично одетых и с хорошими манерами. Сора-Ривка видела, что муж с подчеркнутой любезностью пошел навстречу гостям. В то же самое время выражение его лица стало еще озабоченнее.

— Шолом алейхем! Это братья Кенигсберг, сыновья грайпевского раввина. Они оба зятья гродненских обывателей, — представил гостей Соре-Ривке реб Мойше-Мордехай и подмигнул раввинше, намекая, чтобы она вышла.