Синагога и улица - [103]

Башка, жена даяна с Замковой улицы, умела находить подход к людям. Она по своей природе была мягкая, веселая и не чрезмерно набожная. Из-под ее шляпки задорно выбивались пряди рыжих волос. Не боялась она и носить модную одежду: белую блузочку с вышивкой вокруг шеи и шерстяной жакетик в черно-серую полоску, с прямыми, угловатыми. плечами и с остроконечными отворотами. Свою длинную черную прямоугольную сумочку и длинные черные перчатки Башка положила на стол, и было заметно, с каким наслаждением она смотрит, как в зеркальце, на черную, гладкую, словно отполированную кожу своей сумочки. Говоря, Башка все время крутила головой, как добродушный, миролюбивый и проворный зверек, пришедший на водопой к лесной речушке. У нее были умные и живые глаза. Она с полуслова понимала своего мужа и разбиралась в том, что происходит между раввинами, но разговаривать любила о детях, нарядах и кулинарных рецептах. Поэтому, вместо того чтобы начать ссориться со злобной женой даяна из Волковысского переулка, Башка и тут спокойно, не раскрывая рта, жевала кусок лекеха и запивала его чаем, от которого на ее светлом лице выступили капельки пота.

— Лекех просто тает во рту, — сказала она с большим знанием дела. — Он выпечен с сахаром, толчеными миндальными орехами, корицей и гвоздикой, не так ли, грайпевская раввинша?

— Правда, но не называйте меня грайперской раввиншей, я ею больше не являюсь, — снова сладко улыбнулась Переле.

— Жена нашего раввина Сора-Ривка тоже не хочет, чтобы ее называли раввиншей, — покачала головой третья гостья, жена даяна со Старого рынка, в субботнем головном уборе, украшенном фальшивым жемчугом и серебряной вышивкой.

У жены даяна со Старого рынка, старухи с морщинистым поблекшим лицом, уже тряслись руки и голова. Во рту у нее не было ни одного зуба. Но хотя она была старой и сгорбленной, она все еще любила наряжаться: один цветастый платок поверх другого, одна шаль поверх другой. Все на ней было пестрым, но каким-то помятым, потертым, выцветшим, хотя в то же время аристократическим, с оттенком чего-то дальневосточного.

— С тех пор как раввинша Сора-Ривка лишилась своего единственного ребенка, она вообще не появляется на людях, — вздохнула добрая Башка.

— Я ничего не имею против гродненской раввинши. Она всегда добра и совсем не задается, хотя ее муж — сам реб Мойше-Мордехай Айзенштат, — злобная жена даяна из Волковысского переулка тоже заговорила мягко. — А ведь ее муж, наш раввин, — это же наш еврейский римский папа.

— Что значит «еврейский римский папа»? — спросила Переле.

— Точно так же, как римский папа — великий человек для иноверцев, наш раввин, хотя, конечно, их не следует упоминать рядом, великий человек для евреев. К нему приезжают отовсюду — и с округи, и издалека.

Жена даяна из Волковысского переулка так восторгалась, расхваливая гродненского раввина, как будто рассказывала о своем старшем брате. Реб Мойше-Мордехай Айзенштат получает письма со всего мира! И отвечает каждому вне зависимости от того, большой это человек или маленький. Американские раввины и комитеты, занимающиеся отправкой денег для местных ешив и благотворительности, посылают эти деньги только ему и больше никому. Хофец Хаим из Радуни[239] не предпринимает без него ни единого серьезного шага. На собраниях раввинов в Вильне или Варшаве слово гродненского раввина весит столько же, сколько слова всех остальных раввинов вместе взятых. Даже польские хасидские ребе кланяются ему, хотя он литвак и миснагид. Тем не менее самый главный для него человек — его жена Сора-Ривка. У него дома может быть настоящее столпотворение гостей — раввинов и самых именитых обывателей, но он сразу же оставляет их всех, если раввинша позовет его к себе в комнату. С тех пор как у них произошло несчастье с дочерью, — никому такого не пожелаешь, — Сора-Ривка ведет себя странно. Она зовет к себе мужа именно тогда, когда у него множество гостей, и разговаривает с ним часами. Тем не менее реб Мойше-Мордехай не проявляет нетерпения. Напротив, он выслушивает ее и понимающе разговаривает с ней, чтобы она успокоилась. Он даже перестал ездить на раввинские собрания, чтобы не оставлять свою жену одну.

— Но проповедовать перед народом он не умеет, и гродненские обыватели из-за этого им очень недовольны, — неожиданно для самой себя выпалила Переле.

Исправить впечатление от этих необдуманных слов она уже не успела, потому что жена даяна из Волковысского переулка яростно накинулась на нее: это просто ужас, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат должен служить гродненской общине! Во всем мире его считают величайшим мудрецом нашего времени. Отовсюду к нему приезжают раввины, чтобы увидеть его и услышать из его уст слова Торы. Но гродненским неучам хочется, чтобы он к тому же стоял около орн-койдеша и рассказывал им сказочки, сыпля поговорками и притчами. Ну что тут поделаешь?

Жена даяна со Старого рынка тоже шепелявила своими беззубыми деснами:

— В проповедниках нехватки нет, слава Всевышнему, а гродненский раввин один в целом свете.

Только Башке стало жалко грайпевскую раввиншу, когда она увидела, как та меняется в лице.