Симеон Полоцкий - [31]

Никто до Симеона Полоцкого не смог так ярко и так обоснованно соединить далекое историческое прошлое с божественным промыслом и провести корабль созидательной поэтической мысли между Сциллой и Харибдой, не уподобившись сладкоустым восточным мудрецам.

Похвалы Алексею Михайловичу и отроку Алексею, словно бисер, рассыпанные по поэме, не должны смущать читателя. Симеон Полоцкий далек от сознания того, что обустройство России закончено, что наитруднейшие политические задачи осуществлены и последователям «Тишайшего» царя должно только следовать в русле его начинаний. Это не так, утверждает создатель поэмы.

Плыви в Россию по Морской пучине

Арион[82] славный хоть на Дельфине.

Россия не имела выхода ни к одному морю, и Симеон Полоцкий выразил сокровенное желание Алексея Михайловича: расширить границы и «ногою твердою стать» на Балтике, на Понте Эвксинском. Произошло такое во времена правления его сына – императора Российского Петра Великого, рождение которого Симеон Полоцкий сумел предсказать. Но это уже другая история, о которой еще пойдет речь.

Само понятие «история» как предмет изучения и как наука вошло в обиход в эпоху Петра Первого. Робкие попытки проникновения в российское общество исторических знаний проявились в XV веке, когда «Хронограф», русская компилятивная энциклопедия, по воле автора-составителя, сербского книжника, оставшегося, к сожалению, неизвестным, по сути оказался окном в мир Всеобщей Истории. Книга неоднократно пополнялась новыми статьями, разброс которых был необычайно велик. В «Хронографе» нашлось место для библейских сюжетов, истории Рима, походов Александра Македонского, и впервые был совершен экскурс в древнюю сла вянскую историю, рядом с которой соседствовали книги царств: Валтасарово, Дариево и т. п., жития святых, российских и иноземных. Во втором издании «Хронографа» (1617) преобладает западноевропейская история, а наша отечественная, летописная, была доведена до царствования Михаила Федоровича Романова.

Адам Олеарий, как известно, достойно отплатил за гостеприимство и доброту российского самодержца и поведал миру о своем путешествии в Московию, присовокупив к дорожным впечатлениям сведения по истории России. Но с той поры, когда голштинский дипломат пересек границу страны, прошло полвека и только переводная литература в некоторой степени заполняла пустоту в познании истории. «Орел Российский» Симеона Полоцкого не менее успешно послужил этой просветительской задаче.

Книги по истории возлюби читати,

О них бо мощно что бе в мире знати

И по примеру живот свой привити,

Дабы спасенно и преславно жити.

Неоспоримо, что история не входила в семь свободных художеств. Однако Симеон Полоцкий стихами «краесогласными» утверждает ее величие, доказывает неразрывность исторического процесса, делает фактуру удобовоспринимаемой. При этом пиит и историк не теряет чувства меры, не тонет в словесах, а дает ясно понять – священнослужитель, не знающий всеобщей и библейской истории, ущербен и беспомощен в гомилетике, искусстве проповеди, где властвует Божье слово, сила убеждения и примера.

История существует там, где есть время, и событийная нить, словно раскручиваясь с веретена, ткала замысловатый узор человеческих взаимоотношений, вела в будущее, где были твердо обозначены могущество и процветание России. Несомненно, что знатоку римской истории Симеону Полоцкому хорошо было знакомо высказывание Цицерона о том, что «человек, не пытающийся познать, что было до него, до конца жизни пребудет во младенчестве». И он вовсе не случайно взялся за перевод «Speculum Historiale»[83], написанную Винцентом, доминиканским монахом из французского городка Бове. Титанический труд, к сожалению, оборвался на переводе нескольких глав, но это вовсе не означает, что Симеон Полоцкий отказался от популяризации церковной, древней и гражданской истории и мифологии. В частых исторических ссылках в виршах, поэмах, проповедях и панегирических посланиях сокрыто желание показать мозаичную картину времен безвозвратно минувших, раскрыть, сколь изменчивы и порой непредсказуемы исторические процессы, в которых одним творцам уготованы слава и нетленная память, другим бесславие и забвение, и сколь хрупко само мироздание, созданное Господом.

Ими же ко вечности текут человецы,

Даждь Боже ко блаженной. Тии же суть вецы.

Первый есть от Адама, иже в конец взяше.

Егда поток за грехи во вселенней бяше.

Точнее, пожалуй, не скажешь. А завершается стихотворение «Семь таинств» такими словами:

…от Христа Бога леты протекает,

кто весть день судный конец сего века знает.

Греческий историк Дионисий Галикарнасский[84], пожалуй, первым обосновал правила, которым не пременно должен следовать ученый муж, взявшийся как за бытописание, так и освещение чреды событий, уходящих вглубь веков. Приведем некоторые из них: «Первое – чтоб историк выбрал бы повесть красную и сладкую, чтобы сердце чтущих веселил… Второе – чтобы знал, откуду начинати историю и до которых мест писати… Третье – чтобы знал, что подобает во истории молчанию предати и что пристойно объявити…»

Симеон Полоцкий не совершал исторических открытий, вовсе не собирался подавить читателя своей ученостью, прекрасно сознавая, что многое из того, о чём он вещал в виршах и поэмах, известно из упоминавшегося «Хронографа» и «Пчелы»