Силуэты - [161]

Борьба шла чрезвычайно напряженно. Все вопросы тактики пересматривались.

Будущее революции во время этой кампании рисовалось большевикам отнюдь не как безнадежное.

Рабочий класс устал. Он чувствовал, что понадобится длительный отдых, прежде чем можно будет снова собрать силы. Меньшевики же в общем играли на понижение, на использование легальных возможностей, хотя о ликвидаторстве в то время еще не было произнесено ни одного слова. Меньшевики были все же гораздо левее, чем в любой другой период своего существования. Несмотря на это, их аграрная программа, определявшая собой отношение к крестьянству, их напряженное стремление отстоять именно буржуазный характер революции и необходимость сохранения добрых отношений с либералами продолжали оставаться существенной чертой их пропаганды. Наши лозунги — самостоятельная роль рабочего класса, его гегемония, опирающаяся на крестьянство, — казались в некоторой степени подорванными действительностью.

Как известно, самый Стокгольмский съезд не дал сколько-нибудь определенных результатов. Меньшевики вместе с Бундом получили ничтожное большинство, но это предрешило собой большинство их в ЦК, а стало быть, после съезда была выяснена полная невозможность совместной работы. Ленин и другие руководящие большевики отнюдь не желали работать под гегемонией меньшевиков. Ставка на общий ЦК была, в сущности, пробой — не выручит ли революционная ситуация и нельзя ли будет все-таки приобрести руководящее положение в партии? Но так как меньшевики цепко уцепились за свою хрупкую гегемонию и хотели парализовать работу большевиков, то сразу уже видно было, что объединенный ЦК будет недолговечным, что раскол Стокгольмским съездом нисколько не ликвидирован.

Плеханов, колоссально поправевший в то время и начавший работать в мелкобуржуазной газете «Товарищ», на съезде произносил речи, в которых повторял Ленину: «В новизне твоей старина мне слышится», и упрекал его в эсерстве. Это «эсерство» заключалось в том, что Ленин держался и впредь за перспективы рабоче-крестьянской революции.

Я в моей речи, к большому негодованию Плеханова построенной несколько иронически, цитировал брошюру тогдашнего Каутского о движущих силах русской революции и исчерпывающе доказал цитатами из нее, что с этим мнимым эсерством вполне согласен Каутский.

Хорошее время для Каутского, когда мы могли пользоваться его авторитетом против Плеханова! Я знаю, с какой внутренней болью расставался постепенно Ленин с тем своеобразным культом Каутского, который у него когда-то в юности был. Я помню, как на Штутгартском съезде, когда между нами и Каутским еще не было почти никаких разногласий, Ленин с высоким уважением говорил о его замечательной эрудиции, говорил о том, что мы можем гордиться наличностью в наших рядах такого крупнейшего ученого. Но если Ленин мог с корнем вырвать из своего сердца всякое дружеское чувство к Мартову, если он мог решительнейшим образом порвать с Плехановым, которого искренне и глубоко любил, то, конечно, смог он бросить в лицо постаревшему и и опустившемуся до самого правого меньшевизма Каутскому страшное слово: ренегат.

Повторяю, в то время — в 1905–1906 годах — мы еще находили опору в лучших представителях западноевропейской социал-демократии против нашего собственного правого крыла, в том числе и против Плеханова.

После Стокгольмского съезда мы вступили в полосу отступления. Владимир Ильич, в то время теснейшим образом связанный с Красиным и Богдановым и вместе с ними составлявший своеобразный триумвират, в общем и целом руководивший партией (конечно, согласно ее желаниям и доверию), старался удержать ее на революционных позициях. Владимир Ильич чувствовал, что революция распыляется, и внешним проявлением этого сознания была теория пятерок и троек, маленьких, решительных полутеррористических групп, которые должны были, так сказать, партизански разрушать еще стоявшие царские твердыни и перекинуть, таким образом, мост пожаров и «эксов» от первой волны революции ко второй. Но Владимир Ильич прекрасно понимал, что это только группы, отстреливающиеся в хвосте отступающей армии. Он уже вперил свои глаза в будущее, он уже предвидел возможность наступления реакции и необходимость изменения тактики, чтобы всемерно использовать полосу затишья для отдыха, углубления пропаганды, реорганизации сил, для подготовки нового натиска.

Гениально перевооружившись, Ленин разошелся с Богдановым и Красиным. Сначала это расхождение, выявившееся в отношении к III думе, было даже не в его пользу. Революционный размах был еще так велик, что большинство на решающих конференциях получили как раз противники участия в III думе, считавшие участие в ней отказом от прямого действия. Но постепенно партия становилась на мудрую и проницательную точку зрения Ленина. В то время как получился длинный фланг, идущий вправо от гениальной тактики Ленина, направленной на использование всех еще оставшихся от революции легальных возможностей и вместе с тем на напряженное строительство нелегального аппарата — через разные оттенки меньшевизма вплоть до ликвидаторства, провозглашавшего ненужность нелегального аппарата, конец революции и необходимость приспособиться к столыпинскому порядку, как естественному результату сорвавшейся революции, — влево же от позиции Владимира Ильича сгруппировались те большевики, которые, повинуясь лишь внутреннему революционному импульсу, не хотели сложить оружие и мечтали о возможности немедленного нового подъема. Само собой разумеется, что эта группа обречена была на существование непродолжительное и, во всяком случае, бесплодное. Я сам принадлежал к левой группе и поэтому могу говорить об этом с полной уверенностью. Все эти группы ультиматистов, отзовистов и т. д., за которыми, собственно говоря, скрывалось нежелание считаться с длительным периодом реакции, романтическая вера в то, что не сегодня-завтра опять подымется мятеж» — все это было головное, выдуманное, все это было от прошлого, все это не учитывало живой действительности. Живую действительность учитывал полностью только тот авангард партии, во главе которого стоял Ленин и за которым в конце концов пошла вся партия.