Силуэты - [160]

Временное правительство, составленное из мелкобуржуазных партий, в нашей революции 1917 года оказалось буржуазным. Революционное же правительство опиралось на систему Советов, по существу своему глубоко демократическую. Но если это противопоставление выразить в других терминах, как борьбу рабоче-крестьянских Советов против так называемого общенационального учредительного собрания, то все стоит опять на том же месте, на котором стояло в прогнозе большевиков в месяцы, непосредственно предшествовавшие революции 1905 года.

Таким образом, теоретически и тактически мы были прекрасно подготовлены к дальнейшим событиям.

Я не буду следить здесь за тем, как развернулись они, начиная с забастовки наборщиков типографии Сытина 2 октября, продолжая все остальные перипетии этой величайшей по своему значению стачки, какую видел мир, и кончая царским манифестом 30 (17) октября. Немедленно вслед за этим манифестом вся эмиграция потянулась в Россию. Я несколько запоздал и попал в Россию к середине ноября. Положение, создавшееся в Петрограде, Москве и во всей России, было весьма своеобразным и очень сложным. Не только мы, большевики, но также и вся социал-демократия отнюдь не оказались во главе рабочего класса безраздельно. Напротив, Петербургский Совет рабочих депутатов, представляя собою, конечно, наиболее сильную организацию, пользовавшуюся неограниченным доверием рабочих, шел под руководством чужих нам людей.

Если его состав и действия казались далеко не удовлетворительными и сам Владимир Ильич стоял, так сказать, в некотором бессилии перед несовершенством этого аппарата, бывшего все же центральным и в то же время не всегда служившего революции, — то самая форма этого Совета глубочайшим образом запала в ум Ильича, а вместе с тем и в политическое сознание всех большевиков. Ильич сразу распознал в этом неожиданном продукте революционного творчества масс возможность осуществления нового государственного строя. Я помню, как взволнованно и с каким восхищением говорил он нам в редакции «Новой жизни» или «Волны» о том, что, в сущности говоря, Петроградский Совет в идее есть воскрешение лучших традиций Парижской коммуны и что фактически покрыть всю Россию Советами рабочих, а потом рабочих и крестьянских депутатов, это значит осуществить лучшую часть политических планов Коммуны, заслуживших одобрение Маркса.

В Москве, как это выяснилось во время Декабрьского восстания, мы также далеко не были руководящей силой. Мы могли только принять участие, и очень могучее участие, в том революционном агломерате, куда входили в не меньшей, чем мы, степени эсеры и который подготовил, вернее, способствовал подготовке Декабрьского восстания. Когда восстание разрослось, большевики Петербурга прекрасно понимали, что победа его возможна лишь в случае парализования передвижения верных царизму войск из Питера в Москву. Делались отчаянные усилия, чтобы, пользуясь всем аппаратом агитации среди-железнодорожников Николаевского пути, помешать передвижению семеновцев в Москву. Но это оказалось не в наших силах. Вообще на каждом шагу чувствовалось, что мы совершенно не господа положения, что рабочий класс даже в Петербурге еще не созрел для руководящей революционной роли, тем более в других городах России. И сам он был плохо организован, и влияние его на крестьянство было недостаточным, и армия шаталась, причем только ее передовая часть: матросы, артиллеристы и инженерные войска — оказывались более или менее близкими нам. Стало очевидным, что массовое вооруженное восстание не созрело, в особенности поражение в декабре доказало это. Наша тактика очевидным образом оказывалась рассчитанной на более высокую степень сознательности и организованности масс. Поэтому большевикам, и самому Владимиру Ильичу в том числе, приходилось больше заниматься вопросами пропаганды, пользоваться свободой печати, которая, однако, все убывала, заботиться о содержании наших газет, о разбрасывании вокруг возможно большего количества зажигающих искр.

Много времени отнимала и внутрипартийная политика. Чрезвычайная сложность положения, постепенное отступление буржуазии, срыв крестьянского движения, разгром отдельных восстаний невысоких культурно окраин — все это заставило подумать о сближении между собою мало-мальски родственных сил. Казалось очевидным, что социал-демократы должны постараться маршировать плечом к плечу. Начались длительные переговоры между большевиками и меньшевиками об объединении. Этому посвящен был целый ряд заседаний. Помню, на многих из них, если не на всех, мне приходилось председательствовать. Владимир Ильич блестяще вел их и на длинные речи Мартова, Дана и других отвечал обыкновенно «бумажечкой», на которой кратко и ясно формулировано было то, с чем должны были согласиться меньшевики и в чем они должны дать свое согласие. «Бумажечки» эти производили крайне неприятное действие на меньшевиков. Им хотелось растворить вопросы в длинных рацеях и во всякой полупринципиальной софистике, а Владимир Ильич упорно и умело формулировал все самое существенное в двух-трех строчках, так что оставалось только сказать: да или нет. Но меньшевики тут выступали настоящими диалектиками (конечно, в кавычках). Они не отвечали ни да, ни нет и «диалектикой» оправдывали такой ответ, чтобы нельзя было отличить «да» от «нет». Меньшевики злоупотребляли этой мнимой диалектикой, дело весьма туго подвигалось вперед. Когда мы подошли к Стокгольмскому съезду, имевшему место в апреле 1906 года, то выяснилось, что при общей цели объединения, о которой упоминал почти каждый оратор во время предвыборной кампании, обе части РСДРП напрягают все свои усилия, чтобы иметь большинство. Владимир Ильич сам выступал весьма энергично за объединение, но он полагал, что объединение это должно быть объединением под эгидой большевиков и на их принципах. Меньшевики думали, что поражение революции (а оно уже явно намечалось) совершенно отнимает почву у большевиков и что они, как нагло заявил Дан, в сущности, представляют собой секту, которая никак не может пережить тех испытаний, кои готовит нам история.