Силой и властью - [27]

— Все хорошо, он просто ослаб. Пусть поспит.

Даахи забрал детей и направился к выходу. У стойки остановился, выложил увесистый кошель — мол, возмещение за пожар. Трактирщик расплылся услужливой улыбкой, а Рауф усмехнулся: уже сегодня к ночи вся Мьярна будет рассказывать об инициации истинного мага, привирая вдвое, а то и втрое против правды. Любопытные горожане сбегутся в «Златорог» посмотреть на следы огня бездны беззакония, а этот самый трактирщик возблагодарит Творящих и даже не помыслит о том, чтобы привести зал в порядок.

У самого порога даахи снова остановился, оглянулся на торговцев и поймал взгляд златокудрого. Сказал, как приговорил:

— Боги слепы, Нарайн Орс из Орбина, ты не заслужил этого ребенка.

И бросил под ноги золотую невольничью серьгу мальчика.

Нарайн ничего не ответил, только зубы сжал.

— Что такое, друг мой? — участливо спросил Рауф. — Я сплю, или этот колдун-оборотень назвал малыша твоим сыном?

— Какая чушь, Рауф. — Орбинит даже рассмеялся. — У меня не может быть сына-раба. Мальчишка — сын одной моей пленницы еще с войны, только и всего.

Но почтенного Камади это объяснение не убедило.

5

Осень года 632 от потрясения тверди (девятнадцатый год Конфедерации), Гнезда даахи на склоне Стража, Поднебесье.

Осеннее небо манило синевой и солнцем — в дни а-хааи-саэ, праздника соединения, над Поднебесьем никогда не было облаков. Фасхил упруго повел хвостом, поймал восходящий поток, широким кругом ушел вверх и дальше, на юго-восток. Кудрявые леса предгорий, сочно-зеленые с яркими пятнами винно-красного, рыжего и золотого, сменились щетиной пихт и сосен, а потом земля отдалилась, подернулась голубой дымкой, и в ушах зазвенела пустота. Пустота была привычна, но о том, как сосет под грудиной предвкушение долгожданной встречи, как тянут нити родства, он успел забыть. А о боли напрасных надежд даже и вспоминать не хотел.

Впервые за последние двенадцать лет Фасхил возвращался домой.

Вот среди синевы неба он разглядел серые клубы, кутающие голову Стража, потом — его самого, высокого и крепкого, покрытого колючей зеленью, среди белизны сестер и братьев. И наконец — большое селение на правом плече огнедышащей горы: ущелье, серо-стальную, блестящую на солнце ленту реки в глубине, водопад в радужных брызгах и чашу купальни под пеленой пара, пестрые лоскуты садов. Белые стены и крыши… о, Хаа! Как давно он здесь не был, даже не думал, как, оказывается, соскучился! Друзья детства, брат и отец, мама! И Хафиса… услышать их всех, принять, самому быть принятым, раствориться и соединиться. Фасхил распахнул чувства навстречу Гнездам… и тут же накрыло жаром, ослепило светом, заволокло тьмой — и швырнуло в нисходящий поток, камнем на скалы.

Проклятое дитя Маари, тварь бездны беззакония! А ведь не ради родителей и брата, не ради Хафисы он здесь, и уж точно не ради призрачной надежды на счастье с какой-нибудь пятнадцатилетней девчонкой в ночь а-хааи-саэ — ради этого самого мальчишки. Золотце, Одуванчик…

Фасхил, как мог, закрылся и отстранился, с трудом выровнял полет и опустился на скальный выступ выше по склону. С непривычки в такую бурю чувств лучше пешком.

Солнце еще светило, но на Слётной скале уже горел костер, закипал в котле а-хааэ, разнося по осеннему лесу запах цветов горного первотала — запах восторга, молодой плотской силы и любви. Все племя уже собралось там. Фасхил сложил крылья, перекинулся, но на праздник не пошел — было как-то не по себе от присутствия этого мальчишки, да и желать соединения он давно зарекся. Вот и сейчас все медлил, мялся, а решиться не мог.

— Фасхил? Мир тебе, т'хаа-сар.

От звука голоса даже вздрогнул. Неужели он так задумался о своем, что не услышал Белокрылого?

— Это не твоя ошибка, друг. Я давно жду тебя, тут кругом моя песня, оттого и не услышал.

Еще и теряется так, что хааши — да не какой-нибудь обычный хааши, а этот самодовольный белый Волк — слышит. Едва вернулся и уже, как мальчишка, расслюнявился. Фасхил нахмурился, еще крепче запирая чувства.

— Мир и тебе, но другом не назову.

Рахун только плечами пожал и улыбнулся в ответ:

— Ну, не назовешь — и не надо. Идем, ночь соединения уже близко.

— Я не ради соединения прилетел, а ради Одуванчика твоего. Человек, орбинит… он мне не нравится. Мальчишка опасен, очень опасен, чудовище, а не дитя.

Хотелось сказать много хуже, но Рахун и сам давно все знал. Оттого и встречать вышел, оттого и сейчас зовет другом, а на загривке шерсть дыбом — не отдаст приемыша. А сам Фасхил отдал бы? Да и вправе ли он судить? Он — т'хаа-сар Тирона, а в Гнездах правит брат. Если Рагмут мальчика принял, то уж, наверное, хорошо подумал, что делает.

От мыслей отвлекла рука Рахуна на плече.

— Идем. Я твоим обещал, что приведу. И на Одуванчика ближе посмотришь — может, не такой он и страшный, как сначала кажется? И Хафиса рада будет. Давай, не упрямься. Хаа-сар нельзя забывать, как пахнет а-хааэ.

— Я не забыл.

Но упираться дальше стало уже глупо. Не дитя же он, в самом деле… А может, и правда, забыл, каков аромат плотской любви, как бередит он душу, как гонит кровь? Девчонки молоденькие, они такие живые, красивые, сладкие. И будет у него жена. И дети, дом… ну, бывает же?