Силоам - [74]

Теперь Ариадна всегда являлась ему такой, как в первый вечер. Он вспоминал, как ушел вместе с ней под черное небо, и, поскольку дождь перестал, они продолжали путь через мокрый луг, направляясь к потоку. Он вновь видел ее затененное, почти неразличимое лицо, откуда к нему неслись слова, которых он не слышал, так как поток, скакавший возле них, уносил их с собой на самое дно маленького ущелья, откуда слышался его рык, когда он прыгал с утеса на утес. Слова Ариадны улетели с потоком, но ее образ остался в нем, она сама была здесь, рядом с ним, губы ее сияли в темноте, и не только вода, поток, дождь, но и целый мир будто обтекал ее, а она словно пропускала его сквозь пальцы…

С каждым днем он все больше восхищался этим счастьем, считая себя так мало достойным его: видеть перед собой ту, чей образ он лелеял столь долго, считая его принадлежащим созданию, которого никогда не должно видеть. Тот самый голос, что на крыльце говорил ему о смерти, был единственным, чей звук смог, долетев до него одним сияющим днем, вдруг открыть ему его одиночество и внушить мысль о радости, отсутствие которой приводило его в отчаяние. Теперь этот голос произносил слова, что-то говорил. Но Симон по-прежнему слышал ту песню без слов, что прозвучала в тот день за его дверью и верно передала ему призыв, который он читал теперь в чертах девушки. Ведь это был тот самый призыв; такой же отчетливый, как печать; это лицо, как и этот голос, говорило ему о счастье, бывшем где-то там — в конце светлой широкой дороги, на которую оно убеждало его смотреть. А может быть, у этой дороги не было конца? Но разве главное не в том, чтобы уйти, повиноваться этой песне, этому зову? Что значат слова? Во время их прогулки и возвращения к спящему Обрыву Арменаз он почти ничего не слышал из того, что говорила ему Ариадна. Ветер вился вокруг них, трава цеплялась за ноги, и ему чаще приходилось идти не рядом с ней, а позади или впереди. Один раз, когда он шел за ней, думая, что им придется расстаться в конце тропинки, откуда открывался Дом, он крикнул: «Можно мне будет увидеть вас снова?» Она обернулась и бросила ему какую-то фразу. Какую? Он не расслышал… И понял, что и она расслышала не больше. И так было почти со всем ими сказанным. Но так было и к лучшему. Он знал, что Ариадна теперь владеет им целиком, и что бы она ни захотела ему сказать, выразить, — это, как он думал, ничего уже не изменит. Он любил ее помимо слов, по неясным, то есть глубоким причинам; единственный раз в жизни он избегал муки определения. Он был несказанно рад вновь и вновь видеть ее движения, эти руки, подставленные под струю — тот неожиданный жест, вызвавший у него желание увезти ее с собой и никогда с ней не расставаться. Но он любил и ее взгляды, ее манеру подолгу глядеть, устремив прямо в его зрачки свои глаза нечеловеческой чистоты — чистоты, разлившейся по всем ее чертам, чистоты существа, не сворачивающего со своего пути, непоколебимого создания.

Ариадна все больше вырастала в его глазах. Многие вещи, которые до сих пор были для него неясными, сомнительными, непостижимыми, теперь словно открылись ему. Он принимал окружающий мир как некую данность, не требующую обоснования, сам факт существования которой пьянил его, наполнял собой его до краев, так что ему более не требовалось искать чего-то еще. Ариадна была: этого было достаточно. Ее присутствие подводило черту под всякой реальностью и тем самым делало ее видимой. Она обучала Симона простоте мира.

И действительно, каждая встреча еще более проясняла то чувство, которое с самого начала возникло у него к Ариадне. Ее отношения со всеми вещами — природой, Богом, смертью — были простыми и естественными. Между ней и ними существовало что-то вроде договора, избавлявшего ее от всяких страхов. Среда, в которой она жила, была наделена непосредственным разумом, врожденной способностью к жизни. Невинной рукой она соединяла вокруг Симона нити, которые столь долго приводили его к противоречивым фактам, и мир, до сих пор обреченный на раздоры, борьбу между противоположными началами, разделенный на бесцветные категории благотворных и злотворных вещей, добра и зла, вновь обретал, благодаря ей, единство, без которого не бывает порядка. Невозможно было представить, что это единение Ариадны со Вселенной может прерваться. Вероятно, именно поэтому она так мало старалась оградить себя ото всего, что считается опасным: холода, снега, ночи… Она, наверное, даже и не думала о том, чтобы оградить себя от любви или счастья. Она шла навстречу всем этим явлениям с равным бесстрашием, в том же коричневом платьице, украшенном светлым воротником, стянув лентой волосы, открыв лицо. Тот же наряд, те же цвета служили ей для всех свиданий: шла ли она побеседовать с потоком, на берегу которого Симон иногда к ней присоединялся, или она шла к изголовью умерших, где, случалось, Симон заставал ее, стоящей в маленькой голой комнате с бетонными стенами, куда не проникал свет, выпрямившись, опустив руки, странно раскрыв глаза…

Молодой человек не пытался ни замедлить, ни поторопить ход событий. Он не задумывался, нужно ли ждать чего-то, надеяться. Он одним махом пересек черту, за которой для жизни необходима надежда, где пребывают в ожидании, где подают необходимые знаки, чтобы обратить на себя внимание судьбы, где совершают поступки, нужные для получения определенных результатов. Счастье — это когда больше не ждешь, когда ни надежда, ни тревога больше не имеют смысла, когда не может быть ничего выше того, что есть. И в этом счастье было нечто большее, чем счастье: ибо оно было лишь частью того покоя, что исходит от ощущения задушевного согласия с миром.