Силоам - [73]

Теперь он задумался, прежде чем ответить.

— Не знаю, — произнес он в крайнем волнении… — Мне кажется, напротив, что в людях возможно обрести успокоение этой самой тревоги… Я не прав?..

В ее взгляде мелькнул испуг, словно она боялась взять на себя таинственную ответственность за чувство, только что родившееся между ними, она опустила глаза и обратила лицо к ночи. С крыши теперь стекала только тоненькая струйка воды, и, вспомнив вдруг жест, который она сделала, когда причалила к этому крыльцу, потерянному в ночи, как оторванный от мира островок, она прошептала мечтательным голосом:

— Мне кажется, что прошли годы с тех пор, как я подставила руки под эту струю…

— А мне кажется, — сказал он, — что я уже многие годы вижу, как вы это делаете…

Ариадна шагнула к дороге. Дождь совсем перестал, но ночь по-прежнему была так же черна, и, судя по всему, в небе набухали новые ливни. Симон увидел, как она быстрым движением поправила плащ и затянула пояс, от чего стала совсем тоненькой.

— Позвольте мне проводить вас, — сказал он.

Ариадна была уже на ступеньках; она протянула ему руку, не отвечая. Затем они пошли по дороге, и их силуэты растаяли в темноте.

IV

Осень не надолго задержалась в Обрыве Арменаз. Видно было, как она впивалась в склоны, понемногу продвигалась вперед, оставляя то тут, то там маленькие рдеющие пятна, затем развернулась и взвилась, как пожар, дойдя до дна большого цирка, где ей пришлось остановиться перед скалами.

Однажды Симона пришел проведать Пондорж и все ему объяснил. Он показал ему в легком изгибе гряды, на северо-западе, крошечный хуторок Орсьер: несколько сараюшек, прилепившихся к утесу, затерянных в кустарнике. В той стороне, между тем местом, где кончаются леса, и тем, где начинаются горы, было несколько лужаек, о существовании которых приходилось лишь догадываться, они поднимаются отвесно, но скотине летом все же есть что пощипать. Самого хутора не видно: он находится в самом конце заброшенной, поросшей травой дороги, которую не так-то легко найти. Но видны нагромождения скал, длинный серый конус, изливающийся в узкий цирк. Наверху времен года не бывает, сказал Пондорж. Там лишь раскаты грома и лавины. Но именно в этом месте, у подножия серого конуса, во впадине, лепятся домишки Орсьера. Оттуда поднимается совершенно прямая тропинка до расселины, выходящей на Пустыню. Там, конечно, времена года тоже не играют никакой роли. Пустыня — скалистое плато, и на нем чередуются только солнце и снег, дважды в год. А так оно все время голо, и это для людей не интересно. Пустыня, сказал Пондорж, — это очень просто: это то, что находится над обоими гребнями Арменаз. Есть малый гребень и большой гребень; это те две головы великанов, там, вверху, что наблюдают за всем этим краем и которые постоянно у вас над головой, куда бы вы ни пошли. Они серые, рыжие, серебристые или золотистые, в зависимости от времени года. Ну а над ними — Пустыня…

Все это никому не принадлежит. На это можно только смотреть, высоко задрав голову.

Вот что сказал Пондорж.

Комната Симона выходила на противоположную сторону от большой гряды Арменаз. Из нее был виден Большой Массив, а Пустыня была позади. Но ее можно было ощущать и так, даже не видя; ее присутствие чувствовалось беспрестанно. Она давила на вас с высоты неба. Выход из корпуса был на севере, и, проходя через маленькую дверь, Симон поднимал голову и тотчас видел перед собой, совсем рядом, двух огромных великанов, высеченных из гранита, — малый и большой гребни Арменаз — глядящих друг поверх друга, а над ними было только небо.

На востоке, по направлению к плато Бланпраз, гряда разворачивалась, уходила дальше вдоль неба, похожая на крепостной вал; наклоняясь, Симон еще видел ее вдалеке, искромсанную, изрезанную гигантскими пропастями на столбы и цилиндры, ряды которых напоминали органные трубы. С противоположной стороны, за Орсьером, гряда большим полукружьем огибала луг, затем поворачивала в обратном направлении и убегала, водрузив себе на чело длинный карниз совершенно голых утесов. Под этим карнизом начинался склон, почти отвесно спадавший на луг, навстречу потоку, и поросший густой шерстью буков и елей.

Эта самая шерсть вдруг порыжела. Рыжина разрасталась понемногу, как пожар. А наверху виднелась коричневая изрытая стена карниза. Осень была большим языком пламени, молча лизавшим камни. Местами это пламя раздваивалось, и в промежутке показывались черные верхушки елей. Но пламя смыкалось над ними и поднималось, поднималось в синеву неба, выкидывая вверх золотистые языки.

Иногда, по вечерам, когда пейзаж замирал, а Симон возвращался к себе в комнату и засыпал, ему казалось, что это пламя все еще окружает его и что оно унесет его в зачарованный мир. И действительно, мир вокруг преображался; само пламя преображалось. Оно уже не бежало вдоль утесов, повисая на ветвях; нет, оно свивалось кольцами вокруг стволов; постепенно в нем проступали человеческие черты, и Симон видел два рыжеватых глаза, смотревших ему прямо в глаза, и то пламя, что горело в их глубине, преображалось в пылающую шевелюру, прилипшую к щекам маленькими вытянувшимися прядками, с которых тихо стекали капли воды.