Силоам - [76]

— Ах! Не могу найти! Не могу найти! — сказал он странно мрачным тоном, опускаясь с обескураженным видом на край кровати.

— Что вы не можете найти? — спросил Симон, потерявший нить его мысли.

— Да письмо!..

Наступило молчание. Со своего кресла Симон видел над собой голову Крамера: вертикальная бороздка пересекала его лоб, на который горькими прядками спадали волосы…

Великий Бастард присел на подлокотник кресла.

— Вы мне друг?

— Конечно, — удивленно пробормотал Симон.

Крамер смотрел ему прямо в глаза.

— Вы меня не знаете, — сказал он с растущей горечью.

Он словно от чего-то защищался, пытался опровергнуть сам себя.

— Нет! Нет!.. Жизнь… Когда вы меня узнаете, вы поступите, как все…

— Да как же? — спросил Симон.

— Бросите меня! — закричал он с внезапной силой, словно заранее укорял его за возможное отступничество. — Вы меня бросите! Вы скажете, что Крамер лгун, бешеный, сумасшедший!.. Вы поступите, как все! Это безнадежно, говорю я вам! Это продлится пару неделек, с месячишко, а потом — трах!..

Он выкрикнул это слово хриплым, ужасным голосом. На его лице была такая гримаса отчаяния, что, если бы Симон не был уверен в эту минуту в искренности своего собеседника, он бы подумал, что присутствует при комедии, сыгранной гениальным актером. «Что таит в себе этот человек? — подумал Симон. — Совершил ли он преступления?..» Ему захотелось сказать Крамеру: «Я не к вам привязался, а к этому неведомому страданию, к самой вашей муке, какой бы она ни была, да и не важно, какова она. Одно несчастье всегда похоже на другое…»

— Вы не знаете, как трудно быть моим другом, — снова начал Крамер, — как…

Он словно любовался своими терзаниями.

— Не говорите мне ничего, — прервал Симон. — К чему мне знать?..

Когда боль в душе, думал он, вовсе не нужно знать ее, чтобы излечить. Все страданья исцеляются в одном и том же климате. Этот климат и надо создать.

— Но вы должны знать! — настаивал Крамер.

Можно ли возражать? Симон чувствовал себя в опасности: он не хотел знать подробностей об этом несчастье; он бы с охотой заставил смолкнуть губы, с которых собиралось сорваться признание, сердце, с готовностью выставляющее напоказ свою рану. Ему казалось, что неясное чувство, которое он питал к Крамеру, необходимость передать ему немного добра, которым он сам наслаждался, — все это было в опасности, если Крамер добавит хоть слово; он хотел бы остановиться здесь, на этом уровне доверия и благородства, которое возвышает людей, когда можно позволить себе не вдаваться в подробности.

— Хорошо, — сказал Крамер голосом, ставшим таким торжественным, словно он декламировал роль из трагедии. — Но нужно, по крайней мере, чтобы я подверг эту новую дружбу испытанию!..

И с той жаждой катастроф, что свойственна от рождения невезучим людям, он продолжал:

— Я ведь уже провинился перед вами. Да… Я вам солгал, — изрек он с болью, словно обвиняя себя в преступлении. — Я сказал вам, не так ли, что близко знаком с Минни… Госпожой Шармед… Так вот, это неправда! Это неправда! — крикнул он громче. И добавил, вцепившись зубами в платок: — Я ее ненавижу!..

Так вот к чему он клонил с самого начала. Ему требовалось признаться кому-нибудь в этой ненависти, в этой любви. Ему было нужно в одночасье излить всю свою драму: он поверял свою боль не церемонясь, как сбрасывают ставшую чересчур тяжелой ношу на первое подвернувшееся плечо…

— Простите меня! — выдохнул он. — Простите! Мне так давно хотелось высказаться! Я увидел вас давеча… Вы шли в ночи, совсем один… Я еще не мог хорошенько понять, вы ли это… Я слышал, как обивали ботинки о стену, прежде чем войти… Жесткий стук — стук мужчины!.. И вдруг у меня не хватило храбрости остановить эти шаги… Я слушал… И я вышел как раз тогда, когда вы открывали дверь. Я узнал вашу тень… Ах! Поймите меня! Невозможно быть в действительности дальше друг от друга, чем мы… Но я подумал: «Это все ж таки человек… С чего бы ему быть моим врагом?.. Почему?..»

Он бормотал все это, как ребенок. Симон слушал его на этот раз с удивлением. «Это человек, — говорил Крамер, — с чего бы ему быть моим врагом?..» Какая наивность! Столько простодушия в несчастье обезоруживало. Неужели Крамер, этот сильный человек, не знал, насколько опасны откровения? И неужели он не знал, что признание в наших горестях чаще всего способно лишь оттолкнуть от нас людей? Неужто не знал он, что люди — инстинктивно враги друг другу, что всякое поражение, свидетелями которых их делают, для них — повод к торжеству, и не нужно торопиться доставить им эту людоедскую радость, которой некоторые ждут всю жизнь, не будучи способными на другую? Симон уже знал это благодаря Массюбу. Так, значит, Массюб знал то, что было неизвестно этому читателю Ницше и почитателю Наполеона!.. Странное неведение при таких больших познаниях!.. Симон улыбнулся: этот человек решительно был ему симпатичен…

— Вот оно! — сказал вдруг Крамер удивительно просто, обнаружив письмо, лежавшее на столе у всех на виду. И добавил с блеском в глазах, горя от нетерпения: — Вы его отнесете?..

Симон не привык размышлять об уместности подобных поступков и сопряженных с ними трудностях. Однако, несмотря на все свое желание услужить Крамеру, он опасался подвоха.