Сильнее смерти - [5]

— По самолетам!

Прыжок, и я в кабине. Второе движение — и на мне парашют.

Через полчаса солнце поднялось над горизонтом и посеребрило росистую степь. Слабый ветерок, слегка пошевеливая траву, делал ее похожей на морскую гладь, поблескивающую мелкой рябью.

Аэродром застыл в тревожном ожидании. Кругом необыкновенная тишина. Шакал, бежавший по степи, издалека заметил самолеты, навострил уши и, принюхиваясь, немного постоял, потом поджал хвост и скрылся. Звонкие жаворонки, поднявшись высоко, начали славить начавшийся день. Воздух, пока еще не раскаленный, был спокоен. Ясные степные дали сливались с горизонтом.

На аэродром привезли завтрак. Из кабин вылезать не разрешалось.

— Есть не хочется, а вот чайку бы не помешало выпить, — сказал я технику.

Едва я принял из его рук кружку с какао, бутерброд с икрой и маслом, как в воздух взвились красные ракеты.

Аэродром пришел в движение, как потревоженный муравейник. Через минуту эскадрилья в воздухе.

Вылет оказался холостым. Пока самолеты заправляли бензином, мы позавтракали. И снова дежурство в кабинах.

Солнце уже поднялось в зенит и так раскалило землю, что на горизонте начался мираж. Волны раскаленного воздуха создавали впечатление, что вдали занялся пожар и медленно ползет к аэродрому. При более пристальном взгляде огонь и дым исчезали, открывалась картина безбрежного половодья. Куда-то схлынув, оно оставляло после себя огромные аэродромы, насыщенные техникой, потом поднимались нагромождения гор, по ним шли люди, мчались всадники… В приземном дрожащем воздухе можно было увидеть все, что находилось на монгольской земле.

Неподвижное сидение в кабине становится мучительным. Возникает неодолимое желание размяться, но можно только поерзать на парашюте, так плотно охватили меня привязные ремни, опоясавшие талию и плечи. Птицы и те не щебечут. Уставшие глаза сами начинают закрываться, и мираж нет-нет да и замельтешит в кабине. Понимаю, это уже вспышки галлюцинации, видения от жары и усталости. А дежурству в самолете и конца не видно.

Сегодня самый длинный день в году. Когда он кончится? Смотрю на часы. Время обеда, но он почему-то задерживается.

Тело окончательно задеревенело. Чувствую, что от четырехчасового сидения в таком пекле вот-вот засну или потеряю сознание. Дальше так продолжаться не может. Расстегиваю привязные ремни и, удлинив их, разминаю затекшие мышцы. В этот момент, словно набат, прозвучали выстрелы из ракетниц. Сигнал означал: всем немедленный вылет.

Запустив мотор, я увидел, как начался взлет с соседнего аэродрома. Поднялись и мы.

Эскадрилья плотным строем устремилась к Халхин-Голу. Вскоре показалась стая самолетов. Я подумал: свои, что взлетели раньше. Но группа слишком велика — 50 — 60 машин. В их полете было что-то необычное, чужое. И все серебристо-белые, не похожие на наши истребители. Они шли вызывающе спокойно, самоуверенно и красиво, словно являлись хозяевами монгольского неба. Мы развернулись на вражескую армаду.

Неверно было бы сказать, что сердце у меня в этот момент учащенно забилось. Нет. Оно екнуло, сжалось и застыло. Потом словно вспыхнуло, гневно и остро. Волнение новичка, ненависть, задор молодости — все переплелось. Кроме самолетов противника, я ничего не видел.

Вдруг произошло неожиданное — на японскую группу откуда-то сверху свалилась лавина самолетов. Удар был настолько силен и внезапен, что мне показалось, будто взрыв громадной силы разметал вражеский строй, оставив висеть горящие самолеты. Все завертелось в бешеной пляске.

Ошеломленный этой внезапной атакой, я непроизвольно оглядывал новую, до сих пор невиданную картину воздушной схватки. И тут заметил, что на выручку японским самолетам спешили другие. Нужно было их задержать, и мы пошли навстречу им.

Лобовая атака! Ни в коем случае не сворачивать!

Отчаяние охватило меня.

Сколько было написано про эту лобовую атаку! Сколько сложено легенд о летчиках, геройски шедших в лоб на врага! Сколько нужно умения, воли, чтобы выйти из нее победителем!

Все во мне натянулось в струну, дыхание перехватило. Но вражеские самолеты так стремительно выросли передо мной, что я, не успев посмотреть в прицел, инстинктивно нажал на гашетки оружия. Сверкнули струи огня — и все исчезло.

Еще не веря, что эта страшная лобовая атака так просто кончилась, я какую-то долю минуты летел в напряженном ожидании столкновения: ведь ни я, ни противник — никто не отвернулся. По крайней мере мне так показалось.

А что с остальными? Я опомнился и оглядел небо. Рядом никого не было, а кругом творилось что-то невообразимое. Воздух кишел самолетами и струился огнем. Мне казалось, что горит само небо, а бешеный ветер раздувает это пламя, все захлестывая, крутя, ничего не оставляя в покое.

Я растерялся и не знал, что делать. Все мои представления о воздушном бое ничего общего не имели с видимым. Строя никакого нет. Где свои, где японцы — не разберешь: все перемешалось.

Вспомнил наказ боевых летчиков: «Если в бою оторвался от строя, то сразу же пристраивайся к первому попавшемуся своему самолету». Это я и хотел сделать, но передо мной очутился японский истребитель. Я бросился за ним. И возможно, настиг бы его, если бы на моем пути не вспыхнуло что-то белое, большое. Отскочить не успел. Самолет дернуло… Парашютист? Неужели свой? Но тут все стало ясно. Прямо на меня валился горящий вражеский самолет, только что оставленный летчиком.