Сибирский рассказ. Выпуск III - [19]

Не знаю, может, я ошибаюсь. Может, пройдет время и заживет моя мета? Не знаю…

Короче, что получилось-то, когда я вернулся?

Ну, во-первых, жена. Она ждала, конечно, и тоже надеялась, что все будет хорошо. Но отчуждение — куда ты его денешь? Можно было спрятать его на неделю, когда она приезжала ко мне туда, а годами прятать уже нельзя. Произошел какой-то сдвиг между нами — и все, и уже не получается «одной сатаны», не склеиваются наши половинки. Были когда-то и жаркие объятия, и огонь в крови. Я понимаю, любовь меняется, как меняемся мы сами, — тут и чувство товарищества примешивается, и взаимное уважение, и жалость, и семейное тепло, и черт-те что еще, что складывается ежедневно за многие годы в общую копилочку. Именно этого мы и не накопили. Вместо этого она копила обиды.

И еще одна штука. У нее, оказывается, мужчина был! Любовник не любовник, во всяком случае, клялась, что не спала с ним, отвергала начисто, когда я узнал и допросил ее. Говорит, просто встречались, ходили в кино, в театр — не одной же, мол, ходить, а иногда хотелось развеяться, побыть с человеком, который дает тебе хоть чуточку тепла, и то, мол, это редко было, душевный, мол, человек, женат, семьей не удовлетворен… А если и было что, если допустила слабость и ей просто стыдно признаться — не верю я в этих душевных мужиков, все мы одним миром мазаны! Как ее упрекнешь? За что? За то, что ты пил-гулял, а потом расплачивался, а она горе мыкала? За то, что ее годы прошли, что она вытягивала твоих же ребятишек?

А ведь приезжала, улыбалась, поддерживала. Уговаривала стойким быть. Ну вот как нам с ней перечеркнуть это проклятое прошлое?

Во-вторых, дети. Их у меня двое — сын и дочь. Когда меня забрали, дочери было семь лет, сыну одиннадцать: действительно, дети еще, хотя и понимали уже, куда их папаша делся. А вернулся — парень в десятый класс ходит, вымахал с меня ростом, басом разговаривает; дочери хоть тринадцатый год всего и худая, как щепка, а тоже меня догоняет; мать, во всяком случае, уже догнала.

Совершенно новые, чужие какие-то люди — снова знакомиться с ними надо, узнавать, чем они живут, приноравливаться к ним, потому что сами они к тебе приноравливаться не желают.

Ну, дочь, известно, больше к матери льнет, это и тогда было, а когда вернулся — чужая и чужая. Она мне даже «вы» сначала говорила — чужой дядька явился. Не подпускает ни уроки проверить, ни почитать с ней, ни позаниматься: «Я сама!» Сейчас пообвыклась, разговаривать стала, хоть и осторожно, но, чувствуется, с интересом — как любопытный зверек из своей норки выглядывает. Я все-таки надеюсь, что с ней у меня еще все наладится. И с матерью нас как-то пытается сблизить, добрая душа.

С сыном сложнее. От матери оторвался; хоть и уважает ее, но оторвался совсем, не позволяет даже ей ни во что вмешиваться, а уж мне и подавно. Одиночкой, гордецом, этаким бирюком живет, ни слова никому. Если кто-то и существует для него — так только друзья. «Куда пошел?» — «К друзьям». Или: «Где ты был?» — «У друзей». Или придут эти самые друзья — молча, гуськом проследуют в комнату, закроются, и не слыхать. Что они там делают, чем занимаются, о чем говорят? Потом так же, молча, гуськом, проследуют обратно. Меня если и не ненавидит, то, во всяком случае, игнорирует начисто и вообще, похоже, считает, что я в семье — пришей кобыле хвост. Не хочет мне ничего простить; видно, больней всего по нему ударило то, что со мной случилось, — ведь до заключения мы с ним были друзьями, и он, похоже, гордился мной. И конфискация, и нищета, конечно, больно ударили по его самолюбию, унизили его, мало того, что он хорошо помнит все это, — оно еще и перекипело в нем, Возможно, знает и про связь матери с тем человеком, видал или просто понял — они ведь ох и чуткие в этом возрасте, много чего понимают — и хоть ни словом себя не выдал, но, чувствую, мать не то что одобряет, но как-то снисходительно оправдывает как слабую женщину — он ведь без меня за мужчину в доме был и хоть и учился кое-как и не все дома делал, но уж если что делал, то гордился этим, а когда я пришел, сразу замкнулся и отгородился от всех. Не только мне, но и матери не прощает, что приняла меня обратно, простила мне. У подростков ведь все «или — или», никаких компромиссов. Не понять, им, как это сложно — жизнь прожить.

И самое неприятное, что никаких сдвигов к сближению у нас с ним нет. Во всяком случае, на обозримое время. Не замечает меня и замечать не хочет. Начну к нему подступать, не по пустякам — по делу: скажем, ему через полгода школу кончать, интересно же, что человек дальше делать намерен, или хочется иногда рассказать ему, что за штука такая — заключение, не в порядке оправдания, а хотя бы из соображения, что парню надо бы знать, что это такое и как туда попадают, так и слушать не желает, раздражаю я его. И чего они все такие раздражительные? Так хуже всего, что он и на сестренку плохо влияет — презирает ее за то, что она со мной пытается контакты наладить.

Вот такие, брат, пироги.

Ну, а в-третьих, — работа.

Пошел я в старую свою организацию — там меня еще кое-кто знает, помнит. Да и легче оттуда начинать. Прежнего начальника не застал — уволился, уехал, с кем-то не сработался. Начальником теперь наш же бывший начальник участка. Мы хорошо друг друга знаем. Он меня, конечно, с распростертыми объятиями принял: «О, привет, привет!» — порасспросил, посочувствовал, что с каждым может такая беда приключиться, и предложил: «Давай к нам! Но, — развел он руками, — сам понимаешь, тебе придется начинать с прорабов. У нас как раз свободное место есть». С прорабов так с прорабов — я на большее и не рассчитывал. Поступил, работаю.