Шырь - [7]

Верующего гомофоба это не убедило.

— Много у тебя богов, Олежа, на все случаи жизни, — сказал он. — Нехорошо.

— Ступня шепчет, что богов столько же, сколько и Олеж, — ответил я и перешел в наступление: — По-человечески, чтобы восстановить в России сексуально-историческую справедливость, надо поставить памятник геям, погибшим во время Великой Отечественной войны. Они же не освобождались от призыва.

— Зачем? — изумился верующий гомофоб.

— Потому что памятники натуралам стоят повсюду, а геям — ни одного.

— А Петр Чайковский?

— Петр не воевал, — уточнил я.

— Но памятники-то ему стоят, — гнул свою линию верующий гомофоб. — Пусть кто хочет несет к ним тюльпаны в День Победы, а лишние идолы нам не нужны…

Верующий гомофоб говорил, и полностью отрешиться от меня ему не давала именно ступня, связуя все мои мнительные вариации. Естественно, наши безмолвные реплики чередовались быстрее скорости прочтения, они ложились, как карты во время торопливой игры двух друзей в подкидного дурака, и, конечно, без намека на мухлеж, потому что обманывать самого себя, хоть и раздвоенного, я не мог.

Я замешкался с ответом, и верующий гомофоб выложил свой главный козырь: слово «таинство». Видимо, он надеялся, что я разархивирую это слово согласно тому, как меня учили когда-то в церковно-приходской школе, и оно троянским коньком расстроит изнутри мои скоромные воззрения, но случилось иное. Когда верующий гомофоб медленно произносил «та-ин-ство», уже на слоге «ин» я почувствовал в кончике большого пальца левой ноги слабую боль, укол, который показался мне настолько приятным, похожим на укус за ушко во время любовной игры, будто кусал меня не человек, а воплощение всего того в эротике, что обычно остается за периметром рассудка.

Верующий гомофоб, почуяв неладное, сменил тему беседы, вновь побуждая меня к труду.

— Езжай на фестиваль русскоязычного хокку, Олежа, — занудствовал он, стараясь казаться более спокойным, чем я. — А потом, к шести часам, иди в институт на круглый стол по Якову Полонскому, тебе же выступать не обязательно, надо просто посидеть в президиуме, тебя просил твой научный руководитель, не огорчай старика. И не забудь о Томасе Нестерове.

Я промолчал. В кончике большого пальца еще раз волнующе кольнуло. Я представил, как сегодня на круглом столе по Якову Полонскому выступят докладчики, иногда лукаво интонируя на остроумных местах в своих исследованиях, отчего создастся крайне пошлое ощущение конечности высказывания. И докладчики горды собой, будто небеса априори за что-то должны им — патетическим неряхам, называющим себя актуальными литературоведами. Эти люди что, вечно жить собрались? Как можно столько думать лишь о Якове Полонском, когда они еще не познали даже частей своих тел? Как можно годами писать объемистые книги о Якове Полонском?

— Жалкие формалисты… — простонал я в подушку, и дух ступни загудел, вторя моему негодованию.

Велеречивые бараны, не могут постичь Полонского, продолжал я опять беззвучно, не понимают, что разгадка его текстов лежит на поверхности, и вот он, один ключик: известные строки «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…» — это вовсе не о костре, а о механизме мышления: мозг перегрет, поэтому летят искры. А почему перегрет? Потому что проблема со смазкой, природа не оставила в этой тетради место для нот прелюдии, а страсть безмерна, втулки раскалены, и в итоге — что-то там соблазнительно мерцает на исходе позапрошлого века. И круглый стол надо было назвать точнее: «Яков Полонский и работа мозга». И обязать каждого докладчика выдать одну-единственную емкую реплику о грубом нетерпении.

Верующий гомофоб во мне с сомнением покачал головой.

— К тому же что мне делать с этими русскоязычными хоккуистами? — я снова обратился конкретно к нему, к его постнической физиономии. — Их не продашь ни в Европу, ни тем более в Азию, где своих хоккуистов полно. А если отдавать себе отчет в том, что ступня…

— Хватит нянчиться со ступней, — перебил меня верующий гомофоб. — Если ты возлюбишь только свою ступню, то — какая тебе награда?.. Ты ведь агент, Олежа, посети фестиваль хокку. Возможно, там все-таки отыщется новый автор, которого ты сведешь с зарубежным издательством, заработаешь денег.

Но мне не хотелось погружаться в дела, меня страшил грядущий круглый стол по Якову Полонскому. Пусть на эти тщетные столы ходят мужчины, думал я, обстоятельные мужчины, желающие сделать научную карьеру и в пурге действительности утвердить сознание на соломенных словцах «доцент» и «профессор». У большинства таких стремящихся в науку членов социума и тела развиты кстати: отмечена массивная жопа, а я не далее как вчера вечером подошел голый, с бокалом морковного сока, к зеркалу в гостиной, придирчиво рассмотрел свой аккуратный мускулистый зад и еще раз убедился в том, что пора мне отчислиться с кафедры русской литературы XX века в Литературном институте, что с таким задом приличествует спортивно следить за собой и веселиться на хэппенингах, а не каменеть на ученых советах и совещаниях педагогического состава. Да, пора покинуть эту затхлую кафедру, с облегчением повторил я про себя, и не надо мне дописывать кандидатскую диссертацию «Анонимный Анубис в рассказе Ю. Казакова «Вон бежит собака», пусть ее завершит какой-нибудь энтузиаст, а я подкину ему идею для развития темы: у Ю. Казакова по всем рассказам рыщет этот египетский волчок, этот самый, который и сцапал автора в 1982 году.