Схватка - [61]

Но кто-то же усомнился в этом и «настучал» на взводного: мол, потворствует прихвостням врагов народа, сам заступается за них, и вообще во взводе царит не наш дух. И пошло-поехало. Началась такая канитель, от которой стало в вагоне неуютно и муторно. На каждой остановке из вагона выдергивали по одному бойцу и вели на допрос. Почти всех допросили: и Петропавловского, и Иванова, и Гулько, и Усольцева, и Хафизова, и взводного Брызгалова...

— Товарищ Сталин требует порядка, организованности, сплоченности и высокой революционной бдительности, — сказал особист лейтенанту Брызгалову, — а у вас во взводе бедлам, бойцы плетут небылицы. Как воевать-то будете?

Лейтенант, ничуть не дрогнув от нелепых обвинений, выпалил, как бывало на политзанятиях:

— До последней капли крови!

Усольцеву снова пришлось услышать неприятное:

— Ты вообще не наш. Откуда приплелся? Как узнал про наш эшелон?.. Про партизан басни сочиняешь... С кем путался?.. Разберемся!

Инцидент, вспыхнувший, словно молния, мгновенно погас. Эшелон сделал последнюю остановку, и началась разгрузка. Никому теперь и дела не было ни до особиста, ни до «крамольных» разговоров во взводе лейтенанта Брызгалова — рядом был Сталинград.

Заволжская степь дохнула ночной прохладой. С Волги тянул легкий ветерок. Бойцы, покинув пропахшие пищей, портянками и потом вагоны, с удовольствием вдыхали свежий воздух.

— Благодать-то какая!

— Чо за благодать? Безлесье!

— Рыбой пахнет.

— И горькой полынью.

— А гарь не чуете? Вона небо розовое от зарева.

Батальон вытянулся длинной колонной — рота за ротой — и утрамбованной дорогой, прямой как стрела, потопал на юг, туда, где розовым полукругом высвечивалось ночное небо.

— Елки-моталки, пожар, видно, огромадный, коль до неба достает, — толкнул локтем Усольцева рядом шагавший Нечаев.

— Горит Сталинград, горит, — тихо произнес Емельян и надолго замолк, так как разговаривать в строю не полагалось, да и вообще не было охоты до разговоров. Не все ладно было на душе, что-то скребло и тревожило, и Емельяну казалось, что он снова попал в капкан, из которого придется каким-то образом выбираться. В ушах по-прежнему слышен был голос особиста: разберемся!

Емельян гнал от себя эти мысли, но они, как рыбки-прилипалы, о которых он еще в малолетстве читал, присасывались и точили его. Почему-то в голову лезло только дурное. То он видел вдруг Гнидюка-полицая, то пучеглазый особист наседал на него, то этот — разберемся! А что разбираться-то? Вон он, весь на виду — шагает, как все, на войну, не от нее удаляется, а в самую ее пасть, в тот пожар, что уже небо лижет.

На привале, после пятнадцатикилометрового марш-броска, когда к Усольцеву подсел комиссар Марголин, обрадовался Емельян старому знакомому.

— Гудят ноги? — участливо спросил комиссар.

— Есть малость.

— С непривычки. Засиделись мы в вагонах.

— Далеко еще шагать? — спросил Усольцев.

— Столько же.

— Терпимо.

Комиссар вдруг спросил:

— Переживаешь?

Усольцев сразу и не понял, оттого и смолчал.

— Я все знаю. Успокойся и не думай. Никто тебя не тронет.

Только сейчас дошло до Емельяна: особист доложил.

— Обидно, товарищ старший политрук.

— Понимаю. У него ведь служба такая.

— Обижать людей?

— Нет, сомневаться... Думаешь, у меня все было гладко. Нет, браток, тоже страху нагоняли и чушь городили. Однако ж нашелся справедливый человек, и, между прочим, из особого отдела, который в момент снял все подозрения, и, как видишь, жив-здоров. Так что не вешай носа! Партизаны не сдаются!

Легче стало Усольцеву, словно от тяжелого груза избавился. Слова комиссара взбодрили, наполнили грудь кислородом, который, казалось, совсем было иссяк.

Команда, прокатившаяся вдоль балки, поставила батальон на ноги и вновь вывела на дорогу.

Бойцы шли молча, только изредка над колонной проносились командирские голоса: «Не отставать! Подтянуться!».

Сквозь клочковатые облака, плывшие с юга, несмело, как бы крадучись, пробивался свет — ночь потихоньку отступала. Над Сталинградом небо почернело, совсем пропал розовый полукруг. Еще сильнее ощущался запах гари.

Усольцев впервые увидел степь: вдоль дороги ни кустика, только сизый бурьян да какие-то колючки-замухрышки лениво шевелились на легком ветру. В нос лезла пыль, поднятая сапогами.

Сколько видел глаз — степь дымилась. Казалось, земля, задохнувшись от зноя и пыли, совсем омертвела. И только когда колонна достигла северо-восточной окраины Красной Слободы и втянулась в лесной массив, Усольцев уверовал, что и здесь жизнью пахнет: вон какие стволы вымахали.

Лес укрыл батальон. После ночного марш-броска пришел жданный отдых. Бойцы примостились поближе к деревьям, повалились прямо наземь и уже через считанные минуты спали так, что орудийное буханье, раздававшееся где-то по-соседству с лесом, никому не мешало.

5

Бойцы, вытянувшись в длинную шеренгу, осторожно шаркая в темноте по дощатому настилу, молча поднимались на палубу какого-то странного парохода, слегка качавшегося на волжской воде.

— Смелее! Смелее! — услышал Усольцев рядом чей-то тонкий голосок и чертыхнулся оттого, что споткнулся о какую-то железяку.

— Повыше ноги! Не шаркать! — не унимался все тот же голосок.